Гавайи: Миссионеры - Джеймс Миченер

– Почему нет?

– Потому что он язычник. Он такой же дикарь, как дочери Пупали. Одна хорошая встряска, и вся видимость цивилизации слетит с него, как при сильном ветре.

– Но когда мы уедем отсюда, Эбнер, тебе всё равно придётся передать церковь Кеоки и его товарищам.

– Мы никогда не уедем отсюда, – важно заметил преподобный Хейл. – Здесь находится и наш дом, и наша церковь.

– Ты хочешь сказать, что мы останемся здесь навсегда?

– Да. А когда мы умрем, то из Бостона пришлют других миссионеров на наше место. Кеоки – священник! Даже представить невозможно.

Однако Эбнер привык прислушиваться к мнению своей жены, и уже после того, как разговор закончился, он ещё долгое время обдумывал её слова, пока, наконец, не нашел достаточно разумный выход из сложившегося тупика. Он вызвал к себе молодого гавайца и заявил:

– Кеоки, – со счастливой улыбкой начал Эбнер, – я при думал, как ты сможешь служить церкви, чего ты, собственно, и добиваешься.

– Неужели вы хотите сказать, что я буду посвящен в духовный сан? – радостно воскликнул юноша.

– Не совсем так, – поправил его преподобный Хейл. В это время он был так увлечен своей новой идеей, что даже не обратил внимание на то, какое разочарование появилось на лице Кеоки. – Я намереваюсь сделать кое-что другое, Кеоки. Ты станешь высшим дьяконом. Ты будешь ходить среди своих соплеменников и выяснять, кто из них тайком курит. Потом тебе будет несложно по дыханию определить, кто из них потребляет алкоголь. Каждую неделю ты станешь подавать мне список с именами тех людей, которых мне следует упомянуть с кафедры и пристыдить. Кроме того, ты будешь сам представлять мне списки кандидатов, которых следует исключить из числа наших прихожан. А по ночам ты, также незаметно для остальных, будешь пробираться по улочкам Лахайны и выслеживать тех, кто спит с чужой женой. Я хочу, чтобы ты ради церкви занялся этими делами, – счастливо закончил Эбнер. – Ну, как тебе понравился мой план?

Кеоки стоял и молчал, спокойно глядя в глаза маленького миссионера, и когда тот вторично попросил гавайца высказать свое мнение, он горько произнес:

– Я искал пути, как служить своему народу, а не шпионить за ним.

Он вышел из дома миссионера и много дней после этого оставался в уединении, не показываясь никому на глаза.

Если Иеруша и Кеоки так и не смогли научиться противостоять выпадам Эбнера против гавайцев, то в скором времени в Лахайну прибыл человек, который не только рассеял все со мнения Иеруши, высказав их на чистом английском языке, но и явился сюда со своими собственными взглядами на проблемы местного населения. Это был никто иной, как сам доктор Уиппл. Он стал худощавым, кожа его приобрела бронзовый оттенок от постоянной работы на свежем воздухе в самых разных городах и селениях островов. В столицу он прибыл на "Фетиде", которая теперь принадлежала Келоло. Сойдя на берег, он сразу же направился в дом к миссионеру и воскликнул:

– Сестра Иеруша, простите меня за то, что не смог присутствовать здесь, когда вы были беременны. Господи! Я уже забыл, что у вас уже двое ребятишек. Как? Вы снова в положении?

Годы сделали Уиппла мягче, в то же время наградив его вдумчивостью и проницательностью, а заодно начисто лишив того напускного лоска, которым он так щеголял на "Фетиде". Поневоле он стал свидетелем множества смертей: дети миссионеров, их жены, да и сами священнослужители, доводящие себя работой до полного изнеможения.

– Кстати, сюда я плыл в той же самой каюте. Там было всего пятеро мужчин, и я чувствовал себя одиноко. Сестра Иеруша, как поживает ваша аптечка?

С этими словами он схватил с полки черный ящичек, сравнивая его содержимое со списком новых лекарств, недавно полученных им из Бостона.

– Я дам вам много рвотного корня, – сообщил доктор. – Мы считаем, что он очень полезен детям при лихорадках. А сегодня вы и брат Эбнер вместе будете обедать со мной у капитана Джандерса в его новом магазине. Но, поскольку мне опять стало плохо на этой проклятой "Фетиде", и я всю дорогу страдал от морской болезни, я позволю себе немного виски. Кстати, когда вы поплывете в Гонолулу, то наверняка тоже испытаете морскую болезнь.

– А разве мне необходимо плыть туда? – удивился Эбнер. Он, как и Иеруша, предпочитал оставаться в Лахайне и не присутствовать на ежегодных собраниях миссионеров в Гонолулу, городе, который он считал скоплением грязных и пыльных лачуг.

– Да, – грустно вздохнул доктор Уиппл. – Боюсь, что на этот раз собрание будет совсем не таким, как обычно.

– А что произошло? – поинтересовался Эбнер. – Неужели снова будет обсуждаться вопрос относительно выплаты денег миссионерам? Я, кажется, в прошлый раз уже объяснил свою позицию, брат Джон. И навсегда останусь при своем мнении: никакие деньги миссионерам не нужны. Мы – слуги Господа, и поэтому не требуем, чтобы нам за это платили. Мое мнение, повторяю, неизменно.

– Нет, вопрос состоит вовсе не в этом, – прервал его доктор Уиппл. Кстати, по поводу зарплаты я с тобой не согласен. Мне кажется, что мы должны получать какие-то деньги, но это сейчас неважно. Мы все должны будем проголосовать по делу брата Хьюлетта.

– Брат Авраам Хьюлетт? – переспросил Эбнер. – Я ничего не слышал о нем с тех пор, как у него родился малыш. И это несмотря на то, что он живет на одном острове со мной. А ка кой вопрос будет рассматривать собрание?

– Неужели ты ничего не слышал? – удивился Уиппл. – У него снова большие неприятности.

– Что же он такого натворил?

– Женился на гавайской девушке, – объяснил Уиппл. После этих слов в травяном домике повисла долгая, тяжелая пауза, во время которой трое миссионеров с изумлением смотрели друг на друга.

Наконец, Эбнер извлек из кармана свой носовой платок и вытер пот со лба:

– Неужели ты хочешь сказать, что он действительно живет с островитянкой? С язычницей?

– Да.

– И собрание должно решить, как поступить с ним?

– Да.

– Но тут и решать нечего, – безразлично произнес Эбнер. Он достал свою Библию, полистал её в поисках нужного текста и добавил: – Вот тут. Я считаю, в данном случае эти строки из главы книги пророка Иезекиля полностью раскрывают его поведение: "И поступят с тобой жестоко, и возьмут у тебя все, нажитое трудами, и оставят тебя нагою и непокрытою, и открыта будет срамная нагота твоя, и распутство твоё, и блудодейство твоё. Это будет сделано с тобою за блудодейство твоё с народами, которых идолами ты осквернила себя". – Дочитав цитату, он закрыл Библию.

– И в Гонолулу решили голосовать за то, чтобы его отлучили от церкви? – спросила Иеруша.

– Именно так, – подтвердил Уиппл.

– А что ещё они могут сделать? – пожал плечами Эбнер. – Представьте себе: христианский священник женится на язычнице! Самое настоящее блудодейство с язычницей! Мне бы очень не хотелось плыть в Гонолулу, но теперь я считаю это своей обязанностью, своим долгом.

Доктор Уиппл поднялся со своего места и сказал:

– Надеюсь, вы извините нас, сестра Иеруша, если мы с Эбнером пройдемся до пирса? – С этими словами он вывел приятеля на улицу и повлек его по прекрасным улочкам Лахайны, по обеим сторонам которых росли сучковатые, с искривленными стволами, деревья хау и стройные пальмы.

– Тебе повезло, что ты живешь здесь, – заметил доктор. – Тут самый лучший климат на всех Гавайях. Везде вода. И тот самый знаменитый вид.

– Какой вид? – переспросил Эбнер.

– Неужели ты не приходишь сюда каждый вечер, чтобы по любоваться лучшим пейзажем островов? – удивился Уиппл.

– Я даже не предполагал.

– Ты только посмотри! – восторженно воскликнул доктор, поддавшись порыву поэтического вдохновения, несмотря на то, что его уже успели утомить картины местных ландшафтов. – Взять хотя бы вон те округлые холмы Ланаи, прямо за голубыми водами бухты на западе. Ты когда-нибудь видел более спокойные, умиротворенные холмы? Их зеленые склоны – словно мягчайший бархат, расстеленный щедрой рукой самого Творца. А к северу вздымаются причудливо изрезанные горные вершины Молокаи. На юге – опять холмы Кахоолаве. Куда ни бросишь взгляд – повсюду горы, долины и синее-си неё море. Вы здесь, в Лахайне – настоящие счастливчики! Вы живете в самом средоточии красоты. Скажи-ка, а ты наблюдал, как размножаются и воспитывают детенышей киты тут у вас, в проливе?

– Я не видел тут вообще никаких китов, – сухо ответил Эбнер.

– Мне рассказывал один моряк, когда я ампутировал ему руку, что он видел у Лахайны с дюжину китов – взрослых с детенышами. Потом он добавил, что всю свою жизнь гарпунил китов и считал их какими-то громадными и безликими существами, такими огромными, что океан не в состоянии со держать их в большом количестве. Однако когда у него развилась гангрена руки, и он понял, что ему будут отнимать её, то впервые стал наблюдать за китами. Он увидел, как отцы-киты и матери-киты самым настоящим образом играют со своими детьми-китятами! Он видел это, когда его корабль стоял на рейде в Лахайне. Он тогда ещё добавил… Ну, в любом случае, гарпун ему больше уже в них не бросить.