Шах и мат - Эли Хейзелвуд

акробатические трюки в стиле «Цирка дю солей», и в результате я едва не получаю растяжение лодыжки. Сходив в туалет и допив то, что осталось в бутылке с водой, я понимаю, что больше не хочу спать.

Тихо надеваю худи Истон с символикой университета. Оно заканчивается чуть ниже моих шорт, и мне, наверное, следует накинуть сверху пальто или надеть спортивки, но я не хочу включать свет, чтобы найти что-нибудь потеплее, и покидаю номер.

В коридоре тихо и холодно. Море тоже спокойно. Никаких теплоходов, лодок или даже чаек – вся Венеция крепко спит. Я спускаюсь по лестнице, наступая на блестящие розово-белые плитки мраморного пола. Кажется, что под босыми ногами лед, волосы пружинят у плеч.

Не знаю, куда иду, но что-то внутри меня говорит о том, что я выбрала нужное направление. Мне нравится быть одной, в компании ночного морского бриза, исследовать безлюдные сады, вдыхать запах травы и соли. Замечаю, что в стеклянном домике горит свет, – там я проведу следующие две недели, погруженная в шахматы и сердечную боль. Я иду по каменной дорожке, считая шаги в первый из тринадцати раз. Интересно, когда взойдет солнце, не превратится ли бесценное спокойствие в комок обнаженных нервов?

Прекращаю считать шаги, когда замечаю его, но не скажу, что напугана. Возможно, мне следует удивиться, обнаружив его здесь – в это время, в этом месте, – уникальное совпадение, но мое внутреннее чутье говорит, что все так и должно быть.

Вот зачем я здесь – чтобы увидеть Нолана.

Он стоит во весь рост, спиной ко мне, перед знакомым портретом. Фотографию Маркуса Сойера переместили в стеклянный домик вместе с тремя другими – чемпионы мира, которые одержали свою победу здесь, в Венеции. Завтра, когда начнется первая партия, они будут следить за ней вместе с остальными и наблюдать, как вершится история.

Я смотрю, как расслаблены плечи Нолана, и думаю, что мне делать дальше.

Думаю развернуться.

Думаю о своих окоченевших конечностях и сестрах, оставшихся в комнате.

Вспоминаю взлохмаченные волосы Нолана, коробку с фруктовыми колечками и его широко распахнутые глаза, когда он сказал: «Там был Каспаров◊».

Вспоминаю, как он утыкался носом в мой пупок, его любовь к шотландской партии и как мне нравилось быть с ним, что немного пугало.

Сильно пугало.

Я решаю идти дальше. Вперед, по пустой дорожке. Как будто я ладья. А Нолан… должно быть, он все-таки слышит, как я открываю стеклянную дверь и захожу внутрь, но даже не оборачивается и никак не показывает, что замечает мое присутствие. Он продолжает изучать фотографию деда – темные глаза смотрят на темные глаза, упрямый подбородок рядом с упрямыми бровями.

Я подхожу, встаю рядом – достаточно близко, чтобы почувствовать жар его тела, – и говорю:

– Я изучала его партии.

На что он просто отвечает:

– Да?

Я скучала по его голосу. Точнее, скучала по тому, как звучит его голос, когда мы вдвоем. Богаче, ниже, чем обычно. Не буднично, без острых краев. Я скучала по тому, как его голос проходит через мое тело.

– Потому что не могла заставить себя изучать твои.

– Точно, нет ничего скучнее.

Я выдыхаю нервный смешок:

– Нет, просто… Да хватит тебе. Ты все понял.

Нолан кивает, все еще разглядывая фото. Мягкий свет красиво танцует на его коже.

– Я все понял.

– Еще бы, – я заправляю волосы за ухо. Хотела бы посмотреть ему прямо в глаза, но этому не бывать, если мы продолжим в том же духе. Если он сам не посмотрит на меня. – И все же. Моя любимая партия – когда он играл против Гончарука в начале восьмидесятых. Турнир назывался что-то вроде Тата-Стил…

– Хооговенс[57]?

– Ага.

– Это та партия, где он предложил ничью, когда почти проиграл?

– Да, – я хихикаю. – Просто вынос мозга. Только Маркус Сойер был способен на подобное. Соперник, наверное, думал, что тот видит что-то, чего не видит он сам.

– Точно. До сих пор не могу поверить, что Гончарук принял предложение, вместо того чтобы дать ему пощечину, – Нолан восхищенно качает головой. – Боже. Настоящий засранец.

– Очевидно, это качество в его семье передается по наследству, – говорю я.

Он мягко смеется – негромко, задумчиво, отчего мне тут же хочется ударить себя и забрать слова назад.

Мне так жаль…

Я не хотела…

Я солгала, когда…

– Очевидно.

– Нет. Нет, я… – Закрываю глаза ладонью. Я не в себе. Я абсолютно точно не в себе. – Я не хотела… Как бы то ни было, я не считаю тебя засранцем. Или манипулятором. Или эгоистом. Или… – Не заслуживающим любви. – Или кем там еще я назвала тебя в Нью-Йорке. Если у тебя и есть эти качества, то совсем чуть-чуть, не больше, чем у любого другого шахматиста во всей Вселенной. Не больше, чем у меня. – Я пытаюсь сделать глубокий вдох, и воздух с болью проходит через легкие. – То, что я сказала… я так на самом деле не думаю. И когда назвала тебя сумасшедшим… Мне очень стыдно. Я была…

Не знаю, какой я была. Но Нолан знает.

– Ты злилась. Была уставшей. Тебе было больно, и ты хотела, чтобы я почувствовал твою боль. Так страшно, что ты себя не контролировала.

Я закрываю глаза:

– Чертовски страшно.

Он кивает, но все еще не смотрит на меня:

– Я не собирался манипулировать тобой, но… ты можешь вернуть мне деньги за стипендию, если это поможет тебе чувствовать себя лучше. Тогда ты больше не будешь мне ничего должна и станешь свободна.

Мои внутренности скручиваются.

– Ты хочешь, чтобы я вернула тебе деньги?

Он позволяет себе скромный смешок и наконец поворачивается ко мне. Ночной воздух будто разом выкачали у меня из легких.

– Как ты, Мэллори?

– Я… Хорошо. – Оказывается, это я не могу смотреть ему в глаза и теперь изучаю безупречно сидящий костюм Маркуса Сойера. – Не знаю, в порядке ли я. Но теперь мне лучше, чем раньше, – добавляю это, потому что Нолан ждет от меня правду. – Всё… Ты был прав. Насчет того, как я себя вела, особенно со своей семьей. Но в последнее время все стало налаживаться. В смысле, – чешу шею, – я стараюсь сделать так, чтобы все налаживалось. Я уже не фанат контроля, пытающийся стать мучеником при жизни. Скорее, просто… человек?

Мгновение Нолан изучает меня. Затем я чувствую, как он подается вперед, и все мое тело напрягается от ощущения, что меня загнали в ловушку и теперь я не могу пошевелиться, взвинченная до предела. Я жду. Он мог бы взять меня за руку. Мог бы одним движением притянуть к себе. Мог бы положить руку мне на шею и поцеловать так сильно, как когда-то делал.

Вместо этого Нолан просто отводит от моего лица прилипшую к губам прядь волос.

– Дарси с Сабриной вроде в порядке.

У меня кружится голова от легкого разочарования.

– Ты с ними виделся?

– Мы недавно ходили с ними гулять. А сегодня я угостил их мороженым.

– Они мне ничего не сказали, – я хмурюсь.

– Все происходило втайне. Меня предупредили, что ты известна своими приступами гнева.

Я хмурюсь сильнее:

– Ты поэтому опоздал на пресс-конференцию?

Нолан кивает:

– Дарси нужно было попробовать все вкусы, прежде чем определиться с заказом. Проблема в том, что в Италии о бесплатных пробниках ничего не слышали.

– Тебе что, пришлось подраться с этим мускулистым мороженщиком с золотой цепью?

– Мой ответ зависит от того, что ты считаешь более крутым: драку или взятку в пятьдесят евро.

Я смеюсь, прикрываясь тыльной стороной ладони, а когда вновь поднимаю глаза, то Нолан опять серьезен.

– Нолан…

– Прости меня. За мои слова. У меня не было никакого права предполагать, что ты как-то не так заботилась о своей семье. Я знаю, что даже представить не могу, через что ты прошла с отцом.

– На самом деле, можешь.

Он изучает меня чуть дольше, чем нужно. В его черных глазах проплывают галактики, и я задаюсь вопросом, может ли эта секунда продлиться вечно. Может ли мир состоять только из нас двоих, где мы в вечной петле времени снова и снова будем понимать