Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

мостовой есть кусок моего сердца? Теперь я чувствую, как сильно люблю ее. Мне не хочется верить, и сапоги топчут мое сердце. Смена караула закончилась, едем дальше. На улицах полно солдат. Ходят, рассматривают витрины, пьют пиво. Они прекрасно одетые и чистые. Рядовые носят перчатки. Пропорционально сложенные, спортивные и сытые. Вся Европа верила, что в Германии голод; смеялись, что они «начинают войну с продовольственными карточками». Теперь все народы будут питаться по карточкам, а они будут обжираться. На стенах расклеены большие плакаты с тонущими кораблями и тонущим французским моряком. Надпись: «Помни Дакар». Если бы можно было стереть Дакар и написать Тулон… Я скриплю зубами. Мы въехали в другую страну. Все-таки там была граница. Погода дополняет настроение: небо, поля, дома и мундиры — все feldgrau[217]. Холодно и безнадежно серо.

Позавчера мы проехали 100 км, вчера 80 и устали. Дорога опять идет по горам. Атмосфера настолько тяжелая, что я меч-таю зарыться в солому, спрятаться где-нибудь в сарае, чтобы на некоторое время уйти в себя. Все время мимо нас пролетают немецкий автомобиль или мотоцикл, а так пустота и тишина. У дороги кое-где лежат обломки разбитых автомобилей, иногда — французская или немецкая могила с повешенной на кресте каской. Немецкие могилы огорожены, в прекрасном состоянии; к французским люди, вероятно, боятся подходить. За них это делают немцы. Мы видим двух солдат, которые, закончив уборку своих надгробий, сосредоточенно принимаются за француза. Anständige Buben — und so gut erzogen…[218]

Мы замерзли так, что в одной деревне идем выпить рома. Выпиваем по бокалу и плетемся дальше. Холодный ветер сечет голые ноги. Мы решили больше не спать в палатке. В сарае на ферме будет удобнее и теплее. Я уже хочу быть в Париже и в то же время боюсь возвращения. Внезапно оказаться в другом Париже.

Мы перевели время на часах на час вперед, и нам трудно привыкнуть. Насилие над солнцем, которое до этого было нашим господином и повелителем. Наконец в пять часов вечера мы сворачиваем с дороги и идем к ферме. Любезный хозяин охотно позволяет нам разместиться в пустой конюшне. Замерзшие и голодные, мы устраиваемся на куче соломы, надевая на себя все теплые вещи. Развешиваем мокрую палатку. Хозяин пришел в конюшню поболтать. Рассказывает, что здесь уже произведена перепись всего скота и имеющихся запасов зерна, картофеля, фасоли, гороха и т. д. Он указал в переписи только половину, потому что «я прекрасно знаю, зачем они это делают». А если захотят искать, пусть ищут… Хитро улыбается папаша Гранде{116}. В сельской местности ça ira[219], но в городах будет голод. Под вечер он ушел и пообещал разбудить нас утром. Ужинаем и ныряем в солому. На улице сыро и холодно. Мы отвыкли от холода. О юг… Как там было хорошо! Я понимаю людей, которые, раз побывав в Южной Франции, скучают по ней всю жизнь. Я уже скучаю.

27.9.1940

Хозяин фермы разбудил нас рано утром и принес полведерка молока. Перед завтраком мы пошли к колодцу, чтобы нормально умыться, последний раз мы мылись пять дней назад. День обещает быть солнечным и более теплым, но утром все плавало в осеннем тумане. Голуби ворковали на мокрой крыше, а хозяйка громко выговаривала огромному коту, который что-то там натворил ночью и теперь занимался гимнастикой, используя дикий виноград над дверью в качестве трапеции. Потом я разговорился с ней о хозяйстве. На голубом глазу она спросила, нет ли у меня серебряных 10- и 20-франковых монет, она их «собирает». Нумизматика процветает во французской деревне, как обычно. Я сказал, что нет. Определенные экономические законы, если в экономике вообще можно говорить о «законах» (эта наука, пожалуй, наиболее близка к метеорологии: будет ясно, но временами может идти дождь), всегда будут существовать, вопреки всем «плановым экономикам», «замкнутому обороту наличных» и очень интересным исследованиям Пирсона, Мизеса и Бароне{117}. Ни в одном уравнении Бароне (министерство производства в коллективистском государстве{118}) я не нашел никаких следов папаши Гранде. Липиньский{119} был совершенно прав, когда в своих замечательных лекциях говорил о том, что экономику необходимо изучать ТАКЖЕ и по Бальзаку. Любопытно, будет ли во Франции инфляция. Один день содержания оккупационной армии обходится французам в 400 миллионов франков, то есть 12 миллиардов ежемесячно, 144 миллиарда в год. (Так мне говорили по дороге.) Чтобы с этим справиться, производство франков должно возрасти. Поэтому папаша Гранде «собирает» серебро. Потом он переключится на доллары и золото; на луидоры. Еще из беседы с хозяином я узнал, что через несколько дней ему должны выделить для работы пленных — французов. Немцы взяли в плен около двух миллионов французов (мне трудно в это поверить). Часть пленных находится в лагерях во Франции. Чтобы решить вопрос с их питанием, размещением на зиму и т. д., немцы распределяют их по французским фермам для работы. Французский пленный будет работать у француза, который лично за него отвечает. Мой хозяин чесал голову, морщился и говорил, что не может себе этого представить: «Я француз и служил в армии, я не пленник только потому, что сумел убежать, и я должен приказывать и относиться к пленному как к рабочему, тоже французу. Я не имею права ему платить, это же пленный, а если он не захочет ничего делать, то я не смогу его заставлять или жаловаться на него, потому что он француз. Кормить его я обязан, потому что он пленный, распределенный комендатурой, а если он сбежит домой, то я за это отвечаю». Действительно, ситуация проблематичная. Иногда мне кажется, что французы не только не хотели драться, но им не хотелось даже бежать. После завтрака мы собираем вещи и едем дальше. День солнечный, но прохладный.

В одном городке останавливаемся, чтобы купить мяса на вечер. Захожу в магазин, покупаю отличные отбивные и плачу 100-франковой купюрой. Лавочница копается в кассе и дает мне сдачу марками, которые она достает из ящика с помощью больших щипцов. Я почувствовал, как во мне мигом что-то поднялось и взорвалось диким смехом. А она рассердилась:

— Я что, должна брать ЭТО в руки? Вот это деньги! — и она трясет франками. — А это — входные билеты messieurs en gris moisi[220], которые пришли к нам в гости, никакие это не деньги!

Я положил в карман три марки (60 франков) с твердой решимостью избавиться от них при первой возможности. В щипцах проявилась Франция, моя Франция.