Очередь - Михаил Однобибл

Богомолец заботливо поправил тряпицу на руке. В музее он с гордостью показывал учетчику номер очереди, а в бане завязал его, чтобы не смылся.

«А вот я про Глинку наслышан, хотя ни разу не видел и вряд ли увижу. Ее очередь скоро подойдет. Она уже поднялась из подвала на этажи и сверху тянет щупальца. В далекие времена, когда она, будучи уличницей, только обрастала авторитетом, мной в очереди и не пахло. Поэтому я и представить не могу, как она приобрела и сохранила авторитет, если до сих пор грамоты не знает! Впрочем, как сохранила, понятно: удачно выбрала себе гонца. Дремучее невежество Глинки вызвало к жизни блестящие таланты Глинчика. Ее косность уравновешена его гибкостью и смекалкой. На переговорах Глинчик внешне неотличим от других гонцов, скромно корпит над бумагами в общем ряду. Признайся, тебе и в голову не пришло, что он не записывает, а зарисовывает происходящее в лицах и мелких подробностях. Он не может себе позволить даже краткие пояснительные подписи под картинками, потому что когда безграмотная адресатка внутри подъезда получит его отчет, она не будет просить непосвященных, стоящих рядом на лестнице, читать ей вслух совершенно секретные сведения, предназначенные исключительно для авторитетских глаз, да и сами соседи зажмурятся, лишь бы не смотреть в такие бумаги. Поэтому Глинчик должен добиться не только портретного сходства, но и выразить позицию каждого участника переговоров через характерную позу, подкрепленную красноречивым жестом, через зорко схваченную гримасу. Тогда как мы, прочие гонцы, всего лишь скромные писарчуки очереди, Глинчик мог бы стать ее великим живописцем, лично мне не доводилось бывать в столичных музеях, но думаю, его рисунки удовлетворили бы самым взыскательным вкусам. А что же на деле происходит с его творениями? Наспех исполнив свои маленькие шедевры, гонец даже не задумывается об их художественной ценности. Наоборот, он слишком хорошо знает, что их красота и выразительность очень скоро будут перечеркнуты. Он сам несет их через весь город на Гвардейскую улицу, где в одну из очередей затиснута Глинка. Чтобы выразить свое авторитетное мнение, безграмотная баба исправляет и подрисовывает изображения Глинчика, возвращает их ему по эстафете очереди, а он доставляет ее глубокомысленную мазню обратно на дачу. В результате твоя подружка стряпка Матвеевна и другие авторитеты видят знакомые события с точки зрения Глинки. Мне удалось заглянуть одним глазком в эти дорисовки на судебной коллегии по лихвинской измене. Между нами говоря, черт знает на что похоже! Одной из судей подрисован длинный дразнящий язык, другому члену трибунала мушка фюрерских усиков. На спине подсудимого Лихвина намалевано пламя, ему в руку Глинка причертила лопату, будто он сам себя намерен тушить. Все подрисовано, как курица лапой, высунутый изо рта язык нельзя отличить от языка огня. Тогда, на суде, я не понял, какой в этом смысл, кроме издевки. Только потом, когда все уже случилось, стала понятна и дорисовка: во время казни возможен пожар, и Лихвин им воспользуется. Да, Глинкино прорицание сбылось, но ничего не предотвратило. Если бы за годы стояния в очереди темная баба дала себе труд выучить азбуку, она четко и ясно написала бы о своих опасениях, тогда побег Лихвина, несомненно, удалось бы пресечь. Вдобавок Глинка испортила своей пачкотней удивительный по мастерству портрет: в плутовской физиономии Лихвина, в косящем взгляде художник так тонко уловил выражение изменника очереди, что по нему можно было бы распознавать будущих изменников, готовых в душе на трудоустройство вне очереди. Вот сколько потерь от невежества и лени одной только авторитетки!

Теперь ты понимаешь, учетчик, какое грубое упрощение считать авторитета пастухом, а его почитателей – овцами. Иногда во время вынужденного безделья, например, слоняясь у подвальных окон в ожидании поручений, мы с другими гонцами пытаемся приоткрыть загадку непостижимого и несуразного выбора очередью своих авторитетов. Если на этот вопрос есть ответ, то кроется он в природе самой очереди. Она исходит только из времени. Она выстроена не по росту, не по возрасту, не по силе и ловкости, не по заслугам или мастерству, а по случайному моменту занятия очереди, то есть без смысла. Перед тобой, к примеру, очередь заняли двойняшки, после тебя – Хфедя. Девки пришли раньше тебя, он – позже, больше ваше соседство ничем не обусловлено и не объяснимо. Очередь всеядна, бессмысленна и безразмерна! И точно так же восхитительно случаен выбор авторитетов. Недаром в очереди шутят, что в авторитетство впадают, как в детство. Ничьего предварительного умысла тут нет. В этом вопросе и сами авторитеты бессильны. Наверно, многие из них в благодарность за верную службу с радостью передали бы свои полномочия гонцам и ввели обычай авторитетонаследования. Но они даже не пытаются, чтобы не тратить зря время, потому что уверены: в этом пункте стихии очереди никто не указ. Да и гонцы, насмотревшись на авторитетов, а в душе каждого из них обожатели устраивают проходной двор, вряд ли скажут спасибо за передачу такого знамени, почетного, но неподъемного. Все зыбко, все колеблется на грани, включая желание и нежелание преемства.

Теперь ты понимаешь, учетчик, какую мутную взвесь жалости и восхищения, умиления и брезгливости мы носим в груди по отношению к авторитетам! Не стал ли и ты в городе вызывать подобное чувство? Может, перед этим чувством не устояла Рима. Может, еще в подвале, раньше всей очереди, звериным девичьим чутьем она угадала твой авторитет. Может, ты сам не заметил, ни как возник твой авторитет, ни как он рос незаметно и независимо от твоей воли. Теперь он так непомерно высок, что никто не смеет и в банное окошко поскрестись, чтобы нас поторопить. Между тем, скоро рассвет, многие из живущих на даче давно не были в бане, а когда еще выпадет возможность ее истопить! Не раньше, чем безлунной ночью вновь подует северо-восток».

Учетчик уже спал. В неодолимой дреме он чувствовал, как Богомолец его вытирал, укутывал, нес через двор и подпол в дом, где учетчик окончательно провалился в сон. Но утром он вспомнил разговор на свежую голову и насторожился. Либо его хитро, с подходцем вербовали в авторитеты очереди, непонятно, с какой целью, у него не было желания ее выяснять. Либо уже назначили авторитетом, женили на власти без его ведома. Богомольца, а возможно, и Глинчика, перестали устраивать старые авторитеты, и они решили переметнуться на службу к новому. Да, только учетчичеков в городе не хватало! Это грозило завистью очерёдных богов, Богомола и Глинки. А еще хуже, яростной ревностью Римы. В любом случае, авторитетство не предполагало освобождение учетчика из города. Нет уж, довольно с него недоразумений! С 8 апреля он сыт ими по горло.

Учетчик с трудом дождался, пока участники переговоров вернутся на дачу с утренних перекличек, и выдвинул свои условия: когда Рима выздоровеет, их вдвоем должны проводить за город до известного стряпке места, где учетчика ждет Рыморь, взамен учетчик готов дать гарантии, что больше ноги его в городе не будет, никогда, ни при каких обстоятельствах. Подумав еще чуть-чуть и решив, что на переговорах умно выставить необязательное условие для возможного отказа от него, учетчик прибавил, что ему нужен комплект учетного инструмента взамен утопленного в реке.

Условия учетчика встревожили оппонентов. Почерковед Глинчик швырнул на стол карандаш и впился взглядом в учетчика, чтобы запечатлеть каждую черточку человека, выдвинувшего столь дерзкие требования. Авторитеты, имевшие право голоса, охали и жаловались, что рискуют навлечь на очередь гнев дворничихи, но в итоге сдались. Выдвинули, правда, встречное условие: пусть учетчик сам уговорит Риму уйти с ним за город.

20. В беседке с Глинчиком

Со своей стороны авторитеты предложили учетчику подписать один, но довольно объемистый документ. Его подготовили в течение суток после выдвижения учетчиком своих условий. Письмо в четырех экземплярах адресовалось начальнице 19 отдела кадров Зое Движковой, шоферу (здесь он фигурировал как инспектор 26 отдела), архивщице райотдела права и смотрителю музея. Чтобы никто из адресатов не жаловался на унижение копией, все четыре манускрипта были оригиналами. При этом их тексты в точности совпадали. Многостраничные письма были написаны без помарок, без единого вычурного завитка, безукоризненно-разборчивым почерком. Старая, порыжелая бумага соответствовала спартанской простоте. Письма были написаны на пустых, оборотных сторонах давних документов, знакомых адресатам по их прежних автографам. Старое содержание сопровождало новое, чтобы дать ему рекомендацию заслуживающего доверия.

К Зоиному экземпляру письма прилагалась солонка в чистом холщовом мешочке, с пояснением, что была взята городским новичком без преступного умысла, по неведению. Авторитеты возвращали вещи хозяевам: одежду – учетчику, извлеченную из ее кармана солонку – поварихам горсадовской столовой. Это вселяло надежду на возвращение старого доброго времени, нарушенного нечаянным вторжением учетчика в город.