Новый Мир ( № 7 2006) - Новый Мир Новый Мир

89 Греч Н. И. Записки о моей жизни. СПб., 1886. Цит. по кн.: Шильдер Н. К. Император Николай Первый... Кн. 1, стр. 542 — 543.

90 Кюстин А. де. Россия в 1839 году. В 2-х томах, т. 1. М., 2000, стр. 180.

91 Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. Воспоминания. Дневник. М., 2000, стр. 116.

"У царицы моей есть высокий дворец"

Фрагмент из книги Зощенко “Перед восходом солнца”1:

“...я невольно стал вспоминать поэзию моего времени.

Я вспомнил вдруг чувствительные и грустные романсы, которые пели тогда, — „О, это только сон”, „Гори, гори, моя звезда”, „Хризантемы в саду”.

Не скрою от вас — у меня появились слезы на глазах, когда я вдруг припомнил эти позабытые звуки...

Я стал перелистывать стихи моего времени...

У феи — глазки изумрудные,

Все на траву она глядит,

У ней — наряды дивно-чудные —

Опал, топаз и хризолит...

Какой цветистый, нищенский язык. Какая опереточная фантазия у неплохого в сущности поэта!

У царицы моей есть высокий дворец,

О семи он столбах золотых,

У царицы моей семигранный венец,

В нем без счету камней дорогих.

Нет, неприятно читать эти стихи. Нестерпимо слышать эту убогую фальшивую музыку. Отвратительно видеть эту мишуру, эти жалкие манерные символы.

Я перелистываю поэтические сборники моего времени.

С холодным сердцем, без капли волнения я читаю то, что мы читали и, должно быть, любили.

Я себе не верю, верю только

В высоте сияющим звездам.

Эти звезды мне стезею млечной

Насылают верные мечты

И растят в пустыне бесконечной

Для меня нездешние цветы.

Нет, мне не жаль этой утраченной иллюзии. Не жаль потерянных „нездешних цветов”” (стр. 57, 58).

Это один из множества зощенковских текстов, вставленных в комментаторскую оправу Бенедикта Сарнова. Книга “„Пришествие капитана Лебядкина” (Случай Зощенко)” — интересная попытка понимания одного из лучших русских писателей ХХ века, а через него и эпохи, которую он воспел эпически.

Комментарий Бенедикта Сарнова:

“Это уже вспоминает не бывшая кухарка Анна Касьянова. Это писатель Михаил Зощенко сам „невольно стал вспоминать” поэзию своего времени. И видимо, не случайно эти его воспоминания начались не с Блока, не с Ахматовой, не с Гумилева или Мандельштама, а все с того же уже знакомого нам по воспоминаниям Анны Касьяновой романса — „О, это только сон”. А завершились пошлыми манерными стишками „У феи — глазки изумрудные”, „У царицы моей есть высокий дворец” и т. п.

Сперва может показаться, что тут — сознательная и не слишком даже ловкая подтасовка. Неужели „серебряный век” русской поэзии характеризует вся эта (по собственному выражению Зощенко) „мишура”, эти „жалкие манерные символы”, эта „убогая фальшивая музыка”?” (стр. 58).

Из дальнейшего выясняется, что на вопрос этот Зощенко отвечает положительно. Упоминаемая Анна Касьянова — персонаж повести “Возмездие”, название которой прямо апеллирует к поэме Блока (использование готовых названий — фирменный прием Зощенко). Анна Касьянова — бывшая кухарка, а ныне (то есть после революции) общественный деятель. Она та кухарка, которая должна (и может!) управлять государством. Глаза простой женщины, женщины из народа, женщины со здравым народным смыслом видят все убожество дворянской культуры, не имеющей, в сущности, права на существование. Пародийному носителю этой культуры (другому герою повести) ничего и не остается в конце концов, как только застрелиться. В его лице кончает с собой вся эта культура — и не жалко: она свое отжила.

Итак, Зощенко комментирует поэзию допролетарского прошлого. Сарнов комментирует Зощенко. Подсяду и я к их комментаторскому столу.

Зощенко приводит набор текстов, отношение к которым у него хотя и отрицательное, но все-таки разное. Сначала “чувствительные и грустные романсы, которые пели тогда”. Растрогался даже и до слез. Маркс говорил, что с прошлым надо прощаться весело — весело не получается, но прощаться все равно надо. То есть это он, Зощенко, так считает.

Зато с прочими образцами поэзии прощаться ему легко и приятно — даже и непонятно, как такое вообще могло когда-то нравиться.

“У феи глазки изумрудные” — “Какой цветистый, нищенский язык. Какая опереточная фантазия у неплохого в сущности поэта!”

“У царицы моей есть высокий дворец” — “убогая фальшивая музыка”, “мишура”, “жалкие манерные символы”.

“Я себе не верю, верю только…” — “Нет, мне не жаль этой утраченной иллюзии. Не жаль потерянных „нездешних цветов””.

Сарнов в эстетической оценке приведенных Зощенко стихов вполне с ним солидарен: “пошлые манерные стишки „У феи — глазки изумрудные”, „У царицы моей есть высокий дворец” и т. п.”. “И т. п.” — даже и названия не удостаивает. Если Зощенко не жалеет для “феи”, “царицы” и “т. п.” отдельных инвектив, для Сарнова они неразличимы.

Вообще говоря, Сарнов обыкновенно дает ссылки на авторов. Это один из тех редких случаев, когда цитируемые авторы оказываются у него анонимны. Поневоле закрадывается мысль, что он не знает, что это за авторы, что это за стихи. Возможно, именно поэтому и возникает “т. п.”: стихотворение цитируется очевидным образом не с начала, а названия (первых строк) он не знает. Довольно просто было бы узнать, но Сарнов не считает нужным: не имеет значения, да ведь и так все ясно — процитированные “стишки” сами говорят за себя, эстетически они ничтожны, не стоят того, чтобы тратить на них время.

Да нет, вряд ли, все-таки Сарнов специалист по русской литературе, — не может быть, наверное, я ошибаюсь, — не может не знать, но в таком случае непонятно, почему не останавливается на “стишках” чуть подробнее: они того заслуживают, причем заслуживают, помимо всего прочего, именно в рамках общей концепции книги Сарнова.

“Фея” — это из сериала Бальмонта. У него есть несколько стихотворений о фее. Бальмонтовская фея — крохотное существо, поэтому и “глазки”. “Изумрудные”, потому что смотрит она на траву, трава отражается в них, она живет в траве, травяная такая фея; кроме того, Бальмонт играет с драгоценными и полудрагоценными камнями — изумруд понадобился ему для коллекции.

Наряды Феи

У Феи — глазки изумрудные,

Все на траву она глядит.

У ней — наряды дивно-чудные,

Опал, топаз и хризолит.

Есть жемчуга из света лунного,

Каких не видел взор ничей.

Есть поясок покроя струнного

Из ярких солнечных лучей.

Еще ей платье подвенечное

Дал колокольчик полевой,

Сулил ей счастье бесконечное,

Звонил в цветок свой голубой.

Росинка, с грезой серебристою,

Зажглась алмазным огоньком.

А ландыш свечкою душистою

Горел на свадьбе с Светляком.

Не знаю, как смотрел на дело Бальмонт, но сегодня это сочинение очевидным образом из детской. Поэзия для девочек. Легко представить себе большую яркую картинку к каждому четверостишию. Или даже раскраску. Стихи эти — ну как бы и не совсем понятно, чего о них говорить… — суровость приговора представляется неадекватной, да и вообще, с какой стати Зощенко к этой стрекозе привязался.

На самом деле ларчик открывается достаточно просто. Объект негодования Зощенко не “фея”, а “царица”: “фея” просто попалась под руку, обруганная без вины, вместе с исторгающими слезу романсами, она понадобилась Зощенко (Сарнов, судя по всему, этого просто не понял) только для того, чтобы задать эстетическое и семантическое пространство (двумерное, если не одномерное), куда ему необходимо поместить стихи следующего неназванного автора. Все, что находится в этом пространстве, нивелируется и становится неразличимо. Сарнов на эту наживку попался.

Бальмонта Зощенко не называет, но по крайней мере он говорит о нем как о “неплохом в сущности поэте” — следующего анонимного автора он лишает и такого утешительного приза. Весь пассаж Зощенко — письмо, отправленное по двум адресам. Во-первых, это послание для “всех”, то есть для того массового “пролетарского” читателя, для которого он, собственно, и старался писать. Он создает недифференцированный образ культуры, выброшенной (как он ошибочно считал) на мусорную свалку истории. Во-вторых, это послание для тех, кто прекрасно знает, что это за стихи, для тех, кто “фею” и “царицу” в состоянии отличить — для них послание это носит остро провоцирующий характер.