Жанна дАрк - Марк Твен

— Помилосердствуйте! — прервал ее канцлер, заметивший, что лицо короля загорается опасным энтузиазмом. — Поход на Париж? Неужели превосходительная госпожа забыла, что дорога преграждена неприступными английскими крепостями?

— Вот чего стоят ваши английские крепости! — воскликнула Жанна, презрительно щелкнув пальцами. — Откуда пришли мы на днях? Из Жиана. Куда? В Реймс. Чем был заставлен наш путь? Английскими крепостями. Что с ними сталось теперь? Они перешли к французам — и без единого удара!

Тут кучка полководцев начала шумно рукоплескать, и Жанна вынуждена была умолкнуть, пока снова не водворилась тишина.

— Да, впереди нас высились английские крепости. Теперь высятся позади — французские. Каков же вывод? Ребенок и тот сумеет сказать. Крепости, находящиеся между нами и Парижем, имеют защитниками не новое поколение английских солдат, а поколение, нам знакомое, — с теми же слабостями и страхами, с той же недоверчивостью, с той же склонностью видеть грозную десницу Господа. Нам стоит выступить в поход — сейчас же! — и крепости буду наши, Париж будет наш, Франция наша! Скажите слово, король мой, прикажите слуге вашей…

— Стойте! — крикнул канцлер. — Безумно было бы наносить столь тяжкое оскорбление его светлости герцогу Бургундскому. В силу договора, который мы надеемся с ним заключить…

— Договор, который вы надеетесь с ним заключить! Из года в год он презирал вас и вами пренебрегал. Ваши ли хитроумные увещания поубавили его спесь и убедили его идти на уступки? Нет! На него подействовали удары; удары, полученные им от нас. Иного урока и не понял бы этот неугомонный бунтовщик. Что ему до остального? Договор, который мы надеемся с ним заключить, — полно! Он отдаст нам Париж! Ах, это заставило бы великого Бедфорда улыбнуться! О, жалкая отговорка! Слепой может видеть, что это скудное пятнадцатидневное перемирие устраивается с единственной целью: дать Бедфорду время двинуть против нас свои войска. Новое предательство — вечное предательство! Мы созываем военный совет, когда совещаться решительно не о чем; Бедфорд не нуждается в военных советах, чтобы увидеть единственный путь, который нам открыт. И он знает, как он поступил бы на нашем месте. Он повесил бы изменников и двинулся бы на Париж! О милостивый король, воспряньте! Дорога свободна, Париж зовет нас, Франция умоляет. Скажите слово, и мы…

— Государь, это безумие, чистое безумие! Превосходительная госпожа, мы не можем, мы не должны отступать от того, что нами предпринято: мы предложили начать переговоры с герцогом Бургундским, и должны начать.

— И начнем! — сказала Жанна.

— Да? Как же?

— Острием копья!

Все встали, как один человек, — все, в чьей груди билось французское сердце, — и разразились долго несмолкавшими рукоплесканиями. И среди этого шума можно было расслышать, как Ла Гир проворчал: «Острием копья! Ей-богу, эта музыка мне по душе!» Король тоже поднялся, и, обнажив свой меч, взял его за лезвие, и подошел к Жанне, и вложил эфес в ее руку, сказав:

— Довольно — король сдается. Отправляйтесь с этим в Париж.

И снова раздались рукоплескания. Так закончилось историческое заседание военного совета, породившее столько легенд.

ГЛАВА XXXIX

Было уже за полночь, и редко приходилось Жанне переживать такой неспокойный и утомительный день, каким был минувший, но ничто не могло остановить ее, когда надо было работать. Ей было не до сна. Полководцы последовали за ней в штаб-квартиру, и она отдавала им свои приказания настолько быстро, насколько она могла говорить; и с такою же быстротой они посылали эти распоряжения в подчиненные им части войска: гонцы скакали во все стороны, и безмолвие улиц было нарушено конским топотом и звоном копыт; а вскоре к этим звукам присоединилась музыка далеких трубачей и бой барабанов — признаки спешных приготовлений. Ибо авангард должен был на рассвете сняться с лагеря.

Полководцы вскоре получили разрешение удалиться, но я остался вместе с Жанной: теперь была моя очередь работать. Жанна ходила по комнате и диктовала воззвание к герцогу Бургундскому, предлагая ему сложить оружие и, помирившись, заслужить прощение короля; если же он не может не воевать, то пусть идет сражаться с сарацинами: «Pardonnez-vous l'un a l'autre de bon coeur, entierement, ainsi, que doivent faire loyaux chretiens, et, s'il vous plait de guerroyer, allez contre les Sarrasins» [17]. Послание было длинное, но исполненное доброты, и звучало оно искренно. По моему мнению, оно принадлежит к самым лучшим, безыскусственным, прямодушным и красноречивым из составленных ею государственных грамот.

Оно было вручено гонцу, который поскакал с ним во весь опор. Затем Жанна отпустила меня, приказав отправляться в харчевню и там переночевать; а утром я должен был передать ее отцу оставленный ею пакет. Там были подарки домремийским родным и друзьям, а также крестьянское платье, которое она купила для себя. Она сказала, что желает проститься с ними утром, если они не оставили своего намерения уехать, вместо того чтобы пожить здесь еще несколько дней и осмотреть город.

Конечно, я ничего не возражал; но я мог бы сказать ей, что даже дикие лошади не были бы в состоянии удержать этих людей в городе хоть на полдня. Мыслимое ли дело, чтобы они упустили возможность явиться в Домреми раньше всех с великой вестью: «Подати отменены навсегда!» — и слышать, как начнут звонить и трезвонить колокола и как народ станет ликовать и кричать «ура»? Нет, не такие они. Патэ, Орлеан, коронация — все это были события, огромное значение которых смутно понималось ими; но все-таки то были какие-то гигантские туманы, призраки, отвлеченности, тогда как отмена податей — вот грандиозная действительность!

Вы думаете, я застал их в постели? Ничуть не бывало. Они, как и остальная компания, были оживлены, насколько это возможно; и Паладин лихо описывал свои битвы, а старые крестьяне так шумно выражали свой восторг, что весь дом грозил рухнуть. В ту минуту он рассказывал про Патэ: склонившись вперед дюжим туловищем, он царапал по полу своим тяжеловесным мечом, показывая размещение и движения войск, а крестьяне стояли, сгорбившись и опираясь руками на раздвинутые колени, следили восхищенными глазами за его объяснениями и поминутно издавали возгласы удивления и восторга.

— Да, мы были вот здесь. Мы ждали. Ждали приказа наступать. Лошади наши топтались, ерзали и фыркали, стремясь ринуться вперед. Нам приходилось изо всех сил тянуть за поводья, так что мы изрядно откинулись назад. Наконец раздалась команда: «Вперед!» — и мы двинулись.

Куда там! Никто не видал ничего подобного! Когда мы налетали на отряды бегущих англичан, то они как подкошенные валились даже от ветра, который поднялся благодаря быстроте наших коней. Вот мы врезались в беспорядочную толпу обезумевших солдат Фастольфа и прорвались через нее как ураган, оставив за собой бесконечную просеку из мертвецов. Не мешкая, не сдерживая коней, мчались мы все вперед! Вперед! Вдали мы завидели нашу добычу: Тальбота с его полчищами — черной громадой высились они в туманной дали, словно грозовая туча, нависшая над морем. Мы низринулись на них, затмевая весь небосклон трепетным саваном из мертвых листьев, взметаемых стихийным полетом нашей конницы. Еще одно мгновение — и мы столкнулись бы с ними, как сталкиваются миры, когда сошедшие со своего пути созвездия ударяются о Млечный Путь, но, к несчастью, по неисповедимому предначертанию Господа, я был узнан! Тальбот побледнел и, воскликнув: «Спасайтесь, ведь это — знаменосец Жанны д'Арк!» — глубоко вонзил шпоры в бока своего коня, так что они сошлись концами в чреве несчастного животного, и помчался прочь, а за ним — колышущееся море его полчищ! Я был готов проклинать себя, что не догадался нарядиться кем-нибудь другим. В глазах нашей превосходительной госпожи я прочитал упрек, и мне было до горечи стыдно. Казалось, по моей вине произошла непоправимая беда. Другой на моем месте пал бы духом и, не видя способа поправить дело, начал бы горевать; но я не таков, слава богу. Великие затруднения словно трубным призывом пробуждают дремлющие силы моего разума. В одно мгновение я учел благоприятную возможность, а в следующее — помчался прочь! Я исчез среди дремучего леса — фюить! — как погашенный огонь! Я спешил в обход под сводами нависших ветвей, летел как окрыленный, и никто не знал, куда я девался, никто не догадывался о моем замысле. Минута проходила за минутой, а я мчался вперед и вперед, вперед и вперед; и наконец, с криком торжества развернул я свое знамя и понесся из чащи навстречу Тальботу! О, то была великая мысль! Трепетный хаос обезумевших людей всколыхнулся и отпрянул назад, как волна прилива, ударившаяся о крутой берег. Победа была наша! Бедные, беспомощные — они попались в ловушку, они были окружены; они не могли бежать назад, потому что там была наша армия; они не могли бежать вперед, потому что там был я. Сердца их сжались, руки повисли как плети. Они стояли неподвижно, и мы не торопясь перебили их всех до единого, за исключением, впрочем, Тальбота и Фастольфа: я спас их и утащил прочь, взяв каждого под мышку.