Жанна дАрк - Марк Твен

Рассказ его был прерван. Прибыл королевский гонец с письмом Жанне, которое я прочел ей; король сообщал, что после некоторого размышления и после совещания с прочими полководцами он вынужден просить ее остаться во главе армии и не покидать своей должности. А потому не соблаговолит ли она явиться немедленно, чтобы принять участие в заседании военного совета? И в ту же минуту невдалеке раздалась команда и загремели среди ночной тишины барабаны: приближалась ее стража.

На одно мгновение — не более — лицо Жанны омрачилось глубоким разочарованием; исчезло мимолетное облачко, а вместе с ним — стосковавшаяся по родине девушка; она снова превратилась в Жанну д'Арк, в главнокомандующего, и была готова приступить к исполнению долга.

ГЛАВА XXXVIII

Исполняя при Жанне двойную обязанность — оруженосца и писца, — я должен был последовать за нею на заседание совета. Она вошла в залу с величием опечаленной богини. Куда девалась резвая девочка, которая только что восторгалась цветной лентой и до слез хохотала над злоключениями придурковатого крестьянина, разогнавшего погребальное шествие верхом на разъяренном пчелиными жалами быке? Это останется неразгаданным. Она исчезла бесследно. Жанна подошла прямо к столу заседаний и остановилась. Взгляд ее скользил по лицам собравшихся; и на ком останавливались ее глаза, тот либо вспыхивал, как от факела, либо корчился, как от раскаленного клейма. Она знала, кому нанести удар. Кивком головы она приветствовала военачальников и сказала:

— Не с вами я имею дело. Не вы добивались военного совета. — Затем она повернулась к тайному королевскому совету и продолжала: — Нет, я пришла к вам. Военный совет! Это непостижимо. Один путь нам открыт; только один; а вы созываете военный совет! Военные советы имеют смысл, когда надо разрешить сомнения и выбрать один из двух или из многих путей. Но к чему военный совет, когда путь только один? Представьте себе человека, который плывет в лодке в то время, как тонет его семья: неужели он высадится, чтобы спросить у друзей, как ему надлежит поступить? Военный совет! Боже мой! О чем совещаться?

Она замолчала и, медленно повернувшись, остановила взор на лице ла Тремуйля; и так стояла она, смотря на него с молчаливым презрением, и загорались краской волнения лица советников, и учащенно бились сердца. Наконец она произнесла с расстановкой:

— Каждый здравомыслящий человек, чья преданность королю не есть предлог или показное прикрытие, знает, что перед нами только одна разумная цель: поход на Париж.

Ла Гир одобрительно трахнул кулаком по столу. Побледнев от злости, ла Тремуйль, однако, собрал все свои силы и промолчал. Ленивая кровь короля потекла быстрее, и его глаза загорелись доблестью, потому что где-то в нем все же таилась воинственная душа, и смелая, открытая речь всегда умела найти эту отвагу и вызвать в ней радостный отклик. Жанна ждала, не пожелает ли главный министр отстаивать свое мнение; но он был опытен и умен, он не стал бы попусту тратить свои силы, когда течение против него. Он подождет: рано или поздно он улучит минуту, чтобы шепнуть королю словечко.

Тут заговорила эта благочестивая лисица — канцлер Франции. Потирая выхоленные руки и вкрадчиво улыбаясь, он сказал Жанне:

— Учтиво ли поступили бы мы, превосходительная госпожа, если бы внезапно двинулись отсюда, не подождав ответа от герцога Бургундского? Вы, быть может, не знаете, что мы ведем переговоры с его светлостью и что между нами, вероятно, будет заключено двухнедельное перемирие; он, со своей стороны, обязывается передать нам Париж без пролития крови, и это избавит нас от необходимости совершить утомительный поход.

Жанна обернулась к нему и сказала с важностью:

— Здесь не исповедальня, монсиньор. Вам незачем было разоблачать тут этот позор.

Краска залила лицо канцлера, и он возразил:

— Позор? Что позорного в этом?

Жанна отвечала ровным, бесстрастным голосом:

— Изложить дело легко: для этого не придется гоняться за словами. Я знала об этой жалкой комедии, монсиньор, хотя, по вашим планам, я должна была остаться непосвященной. Хвала изобретателям, что они старались скрыть это дело — эту скоморошью затею, смысл и источник коей могут быть выражены двумя словами.

Канцлер произнес с оттенком утонченной иронии:

— В самом деле? И не соблаговолит ли превосходительная госпожа произнести их?

— Трусость и предательство!

На этот раз ударили кулаками по столу все полководцы, и снова в глазах короля сверкнуло удовольствие. Канцлер вскочил с места и воззвал к королю:

— Государь, прошу вашей защиты.

Но король движением руки приказал ему сесть, говоря:

— Молчите. Она имела право принять участие в предварительном обсуждении этого вопроса, потому что переговоры эти в такой же мере затрагивают войну, как и политику. А поэтому, во имя простейшей справедливости, мы хоть теперь должны ее выслушать.

Канцлер опустился на свое место, дрожа от негодования, и заметил Жанне:

— Из сострадания я предпочту думать, что вы не знали, кем придумана эта мера, которую вы осуждаете столь невоздержанным языком.

— Сберегите сострадание ваше до другого раза, монсиньор, — ответила Жанна с прежней невозмутимостью, — когда совершается какое бы то ни было дело, нарушающее интересы Франции и позорящее ее честь, то все, кроме мертвых, могут назвать по имени двух главных заговорщиков.

— Государь, государь! Такое злословие.

— Это не злословие, монсиньор, — сказала Жанна спокойно, — это обвинение. Я обвиняю главного министра короля и его канцлера.

Тут уже они оба вскочили на ноги, требуя, чтобы король обуздал откровенность Жанны; но он не был склонен к этому. Обычно заседания совета были как затхлая вода; а теперь его разум упивался вином, вкус которого был превосходен. Он сказал:

— Сидите и — будьте терпеливы. Что предоставлено одному, то мы обязаны предоставить и другому. Подумайте и — будьте справедливы. Когда вы щадили ее? Каких только обвинений вы не возводили на нее, какими не наделяли ее беспощадными именами, когда начинали о ней говорить? — Потом он добавил, и в глазах его сверкнул затаенный огонь: — Если она вас оскорбила, то я не вижу разницы, кроме той, что она говорит неприятные слова вам в лицо, тогда как вы злословите за ее спиной.

Он остался доволен меткостью своего удара, под действием которого оба сановника так и съежились; Ла Гир захохотал, а остальные военачальники тихо рассмеялись. Жанна невозмутимо продолжила:

— С самого начала нам ставились препятствия этой политикой переливания из пустого в порожнее, этим вечным устройством совещаний, совещаний и совещаний, когда надо не совещаться, а — сражаться. Мы взяли Орлеан 8 мая и могли бы очистить страну в каких-нибудь три дня, избежав кровопролития при Патэ. В Реймсе мы были бы шесть недель назад, а в Париже — теперь: и через полгода последний из англичан покинул бы пределы Франции. Однако после Орлеана мы не нанесли удара, а отступили внутрь страны — чего ради? С виду — для того, чтобы совещаться; а в действительности, чтобы дать Бедфорду время на присылку вспомогательного войска Тальботу; Бедфорд не преминул это исполнить, и битва при Патэ стала неизбежной. После Патэ — снова совещания, снова трата драгоценного времени. О король мой: не пренебрегайте моими увещаниями!

Теперь она начала пламенеть.

— Обстоятельства снова нам благоприятствуют. Нам надо не медлить, а нанести удар — и все будет спасено. Прикажите мне идти на Париж. Через двадцать дней Париж будет вашим, а через шесть месяцев вы вернете себе всю Францию. Работы всего на полгода; если же мы упустим случай, то вам придется потратить двадцать лет на исправление ошибки. Скажите слово, милостивый король, скажите одно только…

— Помилосердствуйте! — прервал ее канцлер, заметивший, что лицо короля загорается опасным энтузиазмом. — Поход на Париж? Неужели превосходительная госпожа забыла, что дорога преграждена неприступными английскими крепостями?

— Вот чего стоят ваши английские крепости! — воскликнула Жанна, презрительно щелкнув пальцами. — Откуда пришли мы на днях? Из Жиана. Куда? В Реймс. Чем был заставлен наш путь? Английскими крепостями. Что с ними сталось теперь? Они перешли к французам — и без единого удара!

Тут кучка полководцев начала шумно рукоплескать, и Жанна вынуждена была умолкнуть, пока снова не водворилась тишина.

— Да, впереди нас высились английские крепости. Теперь высятся позади — французские. Каков же вывод? Ребенок и тот сумеет сказать. Крепости, находящиеся между нами и Парижем, имеют защитниками не новое поколение английских солдат, а поколение, нам знакомое, — с теми же слабостями и страхами, с той же недоверчивостью, с той же склонностью видеть грозную десницу Господа. Нам стоит выступить в поход — сейчас же! — и крепости буду наши, Париж будет наш, Франция наша! Скажите слово, король мой, прикажите слуге вашей…