Игра с тенью - Джеймс Уилсон

XLIII

Среда

Закончила анализировать свои находки и обнаружила, что разочарована меньше, чем опасалась. Я определенно продвинулась вперед. Однако нужно определить точно, в чем?

Для начала — перечислю уже известные мне факты.

— Мать Тернера действительно скончалась сумасшедшей, как сообщили и Амалия Беннетт, и сэр Чарльз. Мне известно и время ее смерти: апрель 1804 года.

— Тернер действительно подвергался поношениям со стороны сэра Джорджа Бьюмонта и прочих знатоков живописи — это подтверждают и дневники Хейста, и пьеса О'Доннелла.

(Тернер / Пере-Тернер, Бумер / Бьюмонт.)

— Он был — или, по крайней мере, его считали — скупым.

(«Кулд-Кат, выпишите счет». Плюс упоминания сэра Чарльза о «нежелании потратить пару фунтов», чтобы как следует оформить завещание.)

— Он много ездил и не любил, когда его узнавали либо знали о том, куда он направился, — особенность, отмеченная не только сэром Чарльзом, но и Мисденом, и О'Доннеллом.

Подобные выводы перспективны, они могут составить фундамент из фактов, на которые я смогу опереться.

И что же еще?

Я чувствую (к своему глубокому удивлению), что начинаю знать Тернера — пусть не очень хорошо, пусть отрывочно. Но там, где до сих пор царила темнота, забрезжили проблески света.

Возьмем, к примеру, его любовь к созданию иллюзий. Поскольку о ней упоминают самые ранние письма из известных нам, то ее истоки необходимо искать в самых ранних годах жизни Тернера, а я и сейчас знаю о них слишком мало (за исключением того, что он работал художником-декоратором) и почти не имею шансов узнать больше. И все же, нельзя ли счесть одной из причин пристрастия к мистификациям (как это явствует из писем леди Мисден) всеобщие над ним насмешки, ибо Тернер знал: стоит ему появиться где-нибудь в своем реальном обличье, и его одежда, манеры торгаша и неумение выражать мысли подвергнутся всеобщему осмеянию.

Но время шло, и Тернер отчетливее и отчетливее сознавал: подобный эксцентризм влияет и на его социальное положение, и на профессиональную карьеру. Почему, к примеру, сэр Чарльз Истлейк (очаровательный человек, лишенный и толики художественных дарований) обрел титул и положение президента Королевской академии, а сам Тернер так и не получил никакого официального признания? Потому что безупречность манер предпочтительнее таланта.

И не достаточно ли этого, вне сомнений, дабы выработать привычку к скрытности и секретности у любого человека — в особенности у болезненно чувствительного и застенчивого?

Когда узнаешь больше о том мире, в котором творил Тернер, становится понятнее, почему художник казался столь расчетливым. Как свидетельствует судьба несчастного Хейста, несомненно врезавшаяся в память Тернера, в самом начале века деятельность художника была рискованным предприятием: воля могущественного покровителя в любой момент могла лишить живописца и доброго имени, и преуспевания. И только будучи совершенно независимым, он мог избежать диктата человека, подобного сэру Джорджу Бьюмонту, и следовать велениям собственного гения. А залогом независимости становилась строжайшая, без малейших послаблений, экономия.

Конечно, я испытываю большое удовлетворение, отыскав достаточно убедительные объяснения непредсказуемого, даже ненормального поведения Тернера. Однако у меня нет оснований для чрезмерного довольства собой, ведь слишком многое осталось непонятным.

И как же картины?

Четверг

День, который внушает надежды — но весьма сомнительные и неопределенные, и я не решаюсь предать их бумаге, опасаясь, что они обратятся в химеры и бесследно растают.

Я намеревалась переписать все собранные мною сведения и послать их Уолтеру (после недавних приключений я уже не считаю себя обычным исполнителем и распутываю судьбу Тернера из личных побуждений; поэтому расстаться с записными книжками — все равно что выбросить в ходе следствия свидетельские показания), но два письма разрушили мои планы. Первое пришло от сына Хейста, который напоминал, что дневники его отца находятся у меня уже более десяти дней и — с холодной яростью, уколовшей меня, словно сосулька, — требовал сообщить, когда он будет иметь честь получить их обратно. Откровенно говоря, я не забыла о нашем соглашении, но, увлекшись перепиской леди Мисден, постаралась убедить себя, что опоздание на день-два не будет фатальным. И теперь с болью осознала очевидное: мое легкомыслие лишь усилило подозрения Хейста, его разочарованность и агрессию. Поэтому я твердо решила лично посетить его и принести извинения.

Второе письмо было от миссис Кингсетт.

Моя дорогая мисс Халкомб!

Сегодня я обнаружила это послание на письменном столе своей матери и решила, что Вас оно заинтересует. Искренне Ваша

Моим первым чувством стало не любопытство, а облегчение. Хотя миссис Кингсетт и не упоминала о событиях понедельника, тот факт, что она все же написала мне, свидетельствовал о неспособности мужа сломить ее окончательно. Кроме того, вопреки опасениям, мое упрямство, ненамеренно прибавившее ей проблем, ее не рассердило. Послание миссис Кингсетт смягчило саднящую рану, нанесенную ядовитым тоном Хейста; и, прежде чем сложить присланный листок, я перечитала его два или три раза, дабы полностью уяснить содержание.

Дражайшая Китти!

И пирог, и фазан прибыли в добром здравии — и, можешь не сомневаться, мы не забыли возблагодарить тебя, когда расправлялись с ними! Как ты добра ко мне! Не припомню, чтобы за минувшие шестьдесят лет ты хотя бы раз пропустила мой день рождения. Спустя столько времени ты все еще не забыла своего Ромео — это кажется маленьким чудом.

Я часто думаю с нежностью о днях, проведенных нами в Друри-лейн и Дублине. То были не самые счастливые дни моей жизни, ибо — благодарение Богу — большая часть жизни оказалась для меня счастливой. Но, клянусь, я никогда не знал женщины столь прекрасной, столь верной в дружбе, как ты.

Да пребудет с тобой благословение Божье.

Джеймс Пэдмор.

На какое-то мгновение я искренне изумилась: зачем миссис Кингсетт переслала мне это письмо (в то утро я туго соображала, но, хочу надеяться, избавилась с тех пор от медлительности)? Слова «Друри-лейн» привлекли мое внимание лишь при повторном чтении. Казалось, меня внезапно накрыла огромная волна и, перевернув так и этак, откатилась, пробудив волнение, головокружение и тоску. Наконец-то появился тот, кого я уже отчаялась отыскать, — тот, кто знал мир ранней юности Тернера. Однако за два месяца, минувшие со времени отправки письма, болезнь и смерть похитили адресата. И не получится ли так, что и отправитель письма уже мертв или слишком болен, чтобы поговорить со мной?

Не откладывая, я набросала несколько слов, известив мистера Пэдмора о своем намерении заглянуть к нему завтра; и еще быстрее написала миссис Кингсетт, поблагодарив ее за помощь. Потом я попросила Дэвидсона отнести письма на почту, а сама направилась на Каули-стрит, захватив дневники Хейста.

Немного странно, оглядываясь назад, вспоминать, о чем я размышляла по пути к Хейсту. Все мои мысли вращались вокруг самого Хейста: застану ли я его дома, и если застану — ожидает ли меня цивилизованный разговор, либо нужно подготовиться к брани и порицанию. А если он будет браниться, стоит ли малодушно рассыпаться в извинениях (которые могут смягчить Хейста, а могут и разъярить, ведь чем сильнее окажется мое раскаяние, тем больше появится у него поводов считать себя жертвой)? Не лучше ли изобразить легкое удивление по поводу шума, поднятого им по столь незначительному поводу.

Но в результате — как все-таки тщетны наши попытки предвидеть будущее и подготовиться к нему! — мистер Хейст едва обратил на меня внимание, а важнейшие последствия моего визита вообще не имели к нему отношения.

Он, конечно, оказался дома и (скорее всего, предвидя мой визит) даже смазал заржавевший дверной молоток, так что я смогла воспользоваться им, не прибегая к помощи прохожих. Я услышала, как он шаркает по лестнице, а потом несется по холлу столь стремительно, что я испугалась, не пребывает ли он в пароксизме ярости и не жаждет ли немедленно излить ее. Но если и так, то отнюдь не я была объектом его раздражения, поскольку поначалу Хейст словно бы удивился моему появлению, а потом быстро оглядел улицу, определенно ожидая увидеть кого-то другого. И, полагаю, на сей раз — отнюдь не приставов, ибо его лицо уже не имело угрюмого и вызывающего выражения, как прежде, но стало нетерпеливым и ждущим.