Игра с тенью - Джеймс Уилсон

Неужели кончина матери не только повергла миссис Кингсетт в ужасное горе, но (неким странным и непонятным мне образом) изменила распределение сил в пользу ее мужа?

— В любом случае, надеюсь, вы найдете что-нибудь интересное, — произнесла мисис Кингсетт тем же ровным тоном и отодвинулась к дверям, словно я вновь затронула нежелательную тему и тревога заставляет ее удалиться. — Позвоните, если вам что-то потребуется.

И, небрежно махнув рукой в сторону шнурка над очагом, она исчезла.

Я села за стол и внезапно ощутила себя одинокой и уязвимой девочкой из сказки, которая попала в замок великанов и боится с ними встретиться. Пусть мои страхи были беспочвенными — не сам ли мистер Кингсетт, по уверениям его жены, предложил меня здесь устроить? — я не могла не думать о том, что он разгневается, если увидит меня в библиотеке, и вдвойне разъярится, если застанет за чтением писем своей тещи. Прошла, наверное, минута, прежде чем я взяла себя в руки, нагнулась к ближайшему ящику (должна сознаться — с неприятным ощущением, что я вторгаюсь в чужую жизнь) и вынула из него толстую пачку бумаг.

Но в следующий момент моя тревога испарилась или, точнее, словно зубная боль после врачебного вмешательства, отступила под воздействием куда более глубоких эмоций. В моих руках оказалось послание от Лея Ханта; и еще одно — от лорда Элванли; и три или четыре письма от людей, о которых я никогда не слышала, но, по-видимому, столь же значительных; и официальное извещение о коронации короля Уильяма. Если быть точной, то эти документы терялись среди множества вполне обыденных, которые можно увидеть повсюду, — писем адвоката, счетов и сложенной страницы из «Тайме», где я не нашла ничего, заслуживающего внимания, — но на этом фоне они выглядели еще более эффектно, более значительно.

Мои пальцы дрожали, будто у ребенка, который вытаскивает на ярмарке лотерейный билет. Снова запустив руку в ящик, под верхними разрозненными листами я нащупала три или четыре плотно связанные пачки. Скорее всего, это именно то, что леди Мисден считала своей самой большой драгоценностью. Охваченная дрожью, я вытащила наугад одну из пачек и положила перед собой на стол.

Она была перетянута выцветшей красной лентой вроде тех, которые используют обычно для юридических документов, и состояла приблизительно из сорока писем, написанных одной и той же рукой. Последнее, лежавшее сверху, было датировано одна тысяча восемьсот двадцать третьим годом; самое давнее — тысяча восемьсот вторым. Письма в промежутке распределялись по небольшим пачкам разной величины: тысяча восемьсот четвертый, шестой, девятый и одиннадцатый годы. Теперь меня удивляет, почему я не обратила серьезного внимания на подобный порядок лет и на то, что он мог означать; однако я сосредоточилась на выяснении авторства.

Под большинством посланий стояла короткая подпись — «Каро», но, добравшись до самых первых, я отыскала два или три письма, подписанных «Кэролайн Бибби»; и еще одно, датированное тысяча восемьсот третьим годом, которое оканчивалось так: «Не могу выразить, с каким нетерпением жду следующей недели, когда наконец смогу подписаться: не просто „верный друг", но „любящая сестра"». Сведений о том, что произойдет на следующей неделе, нигде не нашлось, но по этой фразе и по заботливому тону письма я заключила: ожидалась, скорее всего, свадьба леди Мисден, а Кэролайн Бибби — сестра лорда Мисдена.

Я достала записную книжку, положила возле нее карандаш и взяла первое письмо. Я твердо решила бегло просматривать страницы и останавливаться, лишь увидев упоминания о Тернере, но уже через две минуты с головой ушла в подробное чтение и наслаждалась каждым словом. Наконец-то передо мной был тот яркий мир, который я надеялась найти у Хейста. Прогулки по парку и лодочные путешествия в Гринвич; завтраки и бальные ассамблеи; вечеринки, наводненные французскими émigrés; молодящиеся франты и благородные банкроты, модники в таких тугих панталонах, что они едва могут сидеть и стоять, а только расстроено семенят прочь, если их костюм критикуют или они проигрывают в остроумном обмене репликами, — и все это описано с занимательной простотой и изяществом. На протяжении одного дня Каро (я с самого начала не могла называть ее иначе и вскоре стала воспринимать как свою подругу, пишущую для моего удовольствия) играет в вист с герцогиней, которая любит только собак и азартные игры, и не укладывается в постель, но засыпает, где придется, сморенная усталостью, так что поутру слуги понятия не имеют, где ее искать; навещает пожилого мужчину в усыпанном бриллиантами парике, с нарумяненным лицом — коллекционера табакерок, умоляющего ее прибыть на вечернее свидание в его garçonnière; a затем, по пути в театр, в Вестминстере ее останавливает вооруженная камнями толпа, которая путает ее экипаж с каретой лорда Кастлриджа, а обнаружив ошибку, пишет на дверцах — «Свобода». И при этом ничто не способно вывести ее из равновесия, шокировать или лишить чувства юмора.

Я как раз начала читать описание вечера в клубе «Ол-мак» и, увлекшись, позабыла, где и зачем нахожусь, когда внезапно осознала, что больше не одна в комнате. Я подняла голову: в дверях стоял мистер Кингсетт. Я не смогла толком разглядеть его лицо, поскольку мои глаза, привыкшие к свету лампы, не сразу приспособились к полумраку, но его поза — застывшая фигура в проеме полуоткрытой двери — была позой человека, который намеревался войти в пустое помещение и теперь ошеломлен тем, что здесь уже кто-то есть. Я напомнила себе: если его жена не солгала, мистер Кингсетт должен знать о моем присутствии, и произнесла как можно беззаботнее:

— Добрый день.

Он не ответил, но продолжал глазеть на меня еще несколько секунд, потом затворил дверь, взял со стола газету и уселся на стул подле камина. Казалось, он читает, однако для чтения было, несомненно, слишком темно.

— Вы испортите глаза, мистер Кингсетт, — сказала я, надеясь, что мой голос звучит доброжелательно, но не фамильярно. — Почему бы вам не позвонить и не попросить зажечь лампы?

И вновь он не ответил. Поэтому я продолжила:

— Может быть, вы позволите мне зажечь их для вас?

Я не сомневалась, что уж теперь-то он должен отреагировать — но мистер Кингсетт просто-напросто продолжал изображать читающего человека, и, казалось, вовсе меня не слышал.

Я решила не дать себя запугать и возвратилась к работе; но присутствие мистера Кингсетта ужасно меня нервировало, а его поведение так оскорбило, что я почти не могла сосредоточиться. Внезапно этот мир снова приобрел реальные очертания, а мир Каро — казавшийся до того романтическим воплощением моих лучших мечтаний, словно прекрасная театральная постановка, — стал отдаленным и чуждым, будто Китай или Япония. Несколько раз, дочитав предложение, я сознавала, что ничего не поняла, и начинала читать заново.

Промучившись подобным образом с тремя или четырьмя письмами, я уже задумывалась, стоит ли продолжать, когда, перевернув страницу, увидела слова: «Галерея Тернера». Я посмотрела внимательнее, дабы избежать ошибки, а потом, вновь охваченная воодушевлением, переписала весь отрывок:

Так или иначе, моя дорогая, я полагаю, что ты можешь считать себя счастливой, поскольку находишься там, а не здесь. Единственное événement достойное внимания, которое ты, к сожалению, пропустила, — открытие галереи Тернера, поистине блистательное. Никогда ранее я не видела столько выдающихся работ одного и того же мастера, собранных в одном месте. Когда входишь, то возникает впечатление, словно тебя приняли в исключительно привлекательном семействе — из которого ранее тебе были знакомы лишь две тетки и младший сын, — а теперь все вместе собрались в одной комнате. И здесь же — grand génie собственно персоной, который все это породил, он вьется над своими творениями, как птица, нe решающаяся запеть, но тем не менее демонстрирующая гостям своих любимцев.

Sur ce sujet-là, я была потрясена, узнав от мистера Перрена, которого мы встретили у выхода, что мать Тернера скончалась менее педели назад в Вифлиемской больнице. Тернер всегда молчалив (кстати, сообщи мне, когда он будет в более оживленном расположении духа), и когда я припомнила события этого дня, то мне пришло в голову, что, пожалуй, Тернер был еще молчаливее, чем обычно, однако по его внешности и манере держаться вы бы никогда не догадались о недавно постигшем его прискорбном ударе.

Закончив переписывать, я вновь обратилась к дате — 21 апреля 1804 года — и отложила карандаш, чтобы продолжить чтение. Проделывая все это, я заметила краем глаза какое-то движение и, полуобернувшись, увидела мистера Кингсетта, встающего со стула. Я страстно надеялась на его скорый уход; но он, напротив, взял из коробки на столе сигару, зажег ее и неторопливо направился в мою сторону. Приняв безразличный вид, я демонстративно углубилась в работу, но когда мистер Кингсетт остановился за моим плечом, не могла больше это игнорировать, и подняла глаза.