И пели птицы... - Себастьян Фолкс

Рассказала она и о том, как побывала в доме Ирен, как познакомилась с Бобом, который, если верить его жене, почти не вылезал из пабов и букмекерских контор, но на деле оказался невысоким, чем-то напоминавшим птицу человечком в очках с толстыми стеклами; он предложил ей на выбор две-три книги, проворно снятые им с книжных полок, тянувшихся вдоль стен его домашнего кабинета.

— И все-таки я оказалась совершенно не подготовленной к тому, что увидела. К масштабу. К мемориалу размером с Мраморную арку, больше даже, у которого исписан каждый дюйм поверхности. Когда стоишь там, кажется, что все было совсем недавно. Уборщик показал мне гильзу, найденную в лесу всего лишь на прошлой неделе.

Роберт, слушая Элизабет, несколько раз наполнял ее бокал; когда они вышли из ресторана и направились к Гран-Пляс, голова у нее слегка кружилась, но ей было легко и спокойно. Брюссель представал перед Элизабет городом основательным, живым памятником сноровистости фламандских тружеников, обильной еде, приготовленной с французской изобретательностью, но прежде всего — радостям мирного существования.

Ей нравилось верить, что небогатая событиями жизнь вовсе не обязательно пуста, а овладеть высокими навыками гражданственности можно лишь ценой немалых личных усилий. Когда начался дождь, Элизабет и Роберт шли по узкой, обсаженной деревьями улице. Она почувствовала, как рука Роберта подталкивает ее под защиту кафе, в котором он надумал выпить по последней. Они свернули за угол и вдруг оказались на Гран-Пляс. Глянув вверх, Элизабет увидела позолоченные фасады торговых домов, поблескивавшие сквозь дымку мороси в свете неярких фонарей.

В воскресенье после полудня настроение Элизабет стало портиться — приближалось неминуемое расставание. Иногда ей казалось, что она начинает бояться возвращения едва ли не в первые минуты после приезда.

Роберт, поставивший на проигрыватель пластинку, лежал на софе, слушая музыку и удерживая столбик пепла на конце сигареты.

— Когда мы все-таки поженимся? — спросила Элизабет.

— Там под бумагами пепельницы нет?

— Есть, — она протянула ему пепельницу. — Ну так?

— Ох, Элизабет. — Роберт сел. — Твоя беда в том, что ты слишком нетерпелива.

— Ага, так вот, значит, в чем моя беда. На этот счет существует множество теорий. Вообще-то я не думаю, что человека, прождавшего два года, можно назвать нетерпеливым.

— Мы разведемся, но сейчас я пойти на это не могу.

— Почему?

— Я тебе уже говорил. Энни только что перешла в новую школу. А Джейн необходимо обзавестись друзьями там, куда мы переехали, и к тому же…

— Нельзя так жестоко поступать с Энни.

— Вот именно. Ей всего десять лет.

— И у нее скоро экзамены, а потом нужно будет морально поддержать Джейн, а потом ты найдешь новую работу.

Роберт покачал головой.

— А еще через год после этого, — прибавила Элизабет, — будет уже слишком поздно.

— Для чего?

— Для нас с тобой.

Роберт вздохнул.

— Все не так просто, Элизабет. Я разведусь, даю слово. Если хочешь, могу даже назвать предельный срок. Скажем, ближайшие три года.

— Я не могу полагаться на это, — сказала Элизабет. — Не могу строить свою жизнь на таких шатких основаниях.

— У тебя минорное настроение?

— Минорное. Я уже не девочка. Когда я вижу на улице коляску с младенцем, у меня все внутри переворачивается. Мне приходится останавливаться и делать несколько глубоких вдохов-выдохов, потому что меня тянет к нему со страшной силой. По-твоему, это называется «минорное настроение»?

— Прости, Элизабет. Нет, правда, прости. Не пара я тебе. Поставила бы ты на мне крест и нашла кого-то другого. Тебе это труда не составит, слово даю.

— Ты так ничего и не понял, да?

— О чем ты?

— Мне нужен ты. Мужчина, которого я люблю. А не кто-то другой.

Роберт снова покачал головой. Похоже, он был тронут ее признанием, но поделать все равно ничего не мог.

— Ну, тогда я не знаю, что тебе посоветовать.

— Женись на мне, дурень, и советов никаких не потребуется. Последуй порывам своего сердца.

— Оно у меня разрывается. Из-за Энни. Я не могу причинить ей боль.

Такого ответа и следовало ожидать, подумала Элизабет. И сказала более примирительным тоном:

— Я бы заботилась о ней. Она могла бы приезжать к нам.

Роберт встал, подошел к окну.

— Ты просто обязана бросить меня, — сказал он. — Ты и сама это понимаешь, правда? Это единственное решение.

Она сдерживалась из последних сил, но все же при прощании в подземном гараже прослезилась, чувствуя свою зависимость от Роберта, беспомощность и презирая себя за это. Его руки показались Элизабет, когда он прижал ее к груди, такими большими.

— Я позвоню, — пообещал он, захлопывая за ней водительскую дверцу. Она кивнула и вывела машину в размазанный слезами мир, на бой с вечерним движением.

В четверг вечером Элизабет поехала в Туикнем навестить мать и, пока Франсуаза суетилась на кухне, поднялась на чердак, где стояло несколько набитых документами, фотографиями и книгами сундуков. Причину поисков она матери объяснять не стала, сказав, что ищет свой старый дневник.

Чердак был совсем низким, даже не выпрямишься во весь рост. Хорошо еще, что строители провели туда свет, позволивший Элизабет понять масштабы стоявшей перед ней задачи.

Пять кожаных и шесть черных металлических сундуков, плюс несколько картонных коробок, лишь немногие из которых были хоть как-то помечены. Судя по всему, заполнялись они как бог на душу положит: елочные украшения и старые настольные игры с потерянными фишками лежали вперемешку со связками писем и каких-то квитанций.

Элизабет начала с сундуков кожаных. Она и знать не знала, что ее мать была завзятой театралкой. Первый сундук содержал пачки программок из театров Вест-Энда и журналов с фотографиями актеров, которых Элизабет в последнее время видела по телевизору седыми, в характерных ролях, — здесь они представали игравшими в утренних спектаклях тридцатилетней давности: яркие, подведенные черным глаза, кружевные манжеты вокруг запястий, аккуратно подстриженные блестящие волосы.

В другом сундуке отыскалась коробка, надписанная: «СОБСТВЕННОСТЬ АЛЕКСА БЕНСОНА», она содержала самые разные документы, связанные с наследованием определенных прав и обязанностей. Ничего сулившего деньги среди них не наблюдалось, зато имелись не лишенные интереса долговые обязательства. Втайне от жены Алекс купил долю компании, располагавшейся в Ньюмаркете и занимавшейся перевозкой скаковых лошадей, а затем продал, покрыв таким образом часть своих долгов. Помимо этих бумаг, в сундуке хранились сваленные в беспорядке каталоги и письма компаний, которые он покупал, продавал или вкладывал в них средства, — находились они по большей части в Кении или в стране, которая называлась тогда Танганьикой. Общая черта у этих бумаг была только одна: отсутствие капитала и присутствие оптимизма, наводящего на мысли о поисках Эльдорадо. Последние по времени документы были связаны с Родезией и Южной Африкой.

В первом из металлических сундуков Элизабет обнаружила гимнастерку цвета хаки. Вытащила ее, подняла к свету. Сшитая из грубой саржи, гимнастерка была совсем как новая — ни единого пятнышка, аккуратно нашитые на рукав шевроны. Под ней лежала железная каска, пребывавшая в столь же исправном состоянии: почти не поцарапанная снаружи, с целехонькой тесьмой внутри. На дне сундука лежал кожаный письменный прибор, а в нем — неиспользованный блокнот и черно-белая фотография нескольких сидевших на передке бронетранспортера солдат в рубашках с короткими рукавами. На обороте значилось: «Тунис, 1943. Бесстрашная пятерка (Джарвис отсутствует)».

Не та война, не тот человек. После всего, что недавно видела Элизабет, после тех имен на огромной арке та же самая история повторилась спустя лет двадцать с небольшим. Если у нее родится мальчик, кто пообещает, что ему не придется тоже отдать несколько лет взрослой жизни этому адскому извращению?

Элизабет переползала на корточках вдоль стоявших в ряд металлических сундуков. Ближайший к ней содержал новую порцию хлама: ее старые игрушки и опять-таки счета и деловые письма, связанные с покупкой дома.

Некоторые из них Элизабет прочитала — тривиальные сами по себе, они тем не менее тронули ее. Столбики цифр — займы и проценты по ним, — отпечатанные на машинке на синем с красными полями долговом обязательстве и заверенные твердой, сделанной черными чернилами подписью, говорили о пустяковых по нынешним временам суммах, взятых под вполне милосердные проценты, но как устрашающе они должны были выглядеть в те давние годы, лишая должника душевного покоя. Элизабет прежде всего видела в них свидетельства жизни ее семьи, пусть непрочной, на грани распада, свидетельство заботы родителей, в первую очередь матери, о доме и ребенке, ее решимости сделать еще одно усилие для поправления дел. Не такие уж большие суммы, одолженные у какого-то общества взаимопомощи, означали, что мать, отказавшись от надежд на путешествия и облегчение собственной доли, принесла себя в жертву дочери. У Элизабет с трудом укладывалось в голове, что ее жизнь — результат самоотречения предыдущих поколений.