Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

жена Пушкина. Вдова. И ей это было все равно. Речь шла о чем-то другом — и о другом понимании. И он ничего не мог сказать здесь. Она отирала слезы, он видел их и, не глядя на нее, сидел пред ней, опустив голову. И его судьей была ее красота. А голос ее журчал и окутывал его, и колдовал, колдовал… и он ничего не мог с этим поделать! Он понимал Пушкина. Это обаяние было непреодолимо!

— Благодарю вас! — сказал он, прощаясь и вновь целуя эту руку. — Я уношу вас в сердце другую, нежели виделось мне!.. И буду рад, что это воспоминание останется!..

Он хотел добавить что-то еще… Но не стоит! Не стоит! Слишком!..

Надулся, как это бывало с ним, и замолчал. Он всегда боялся сказать что-нибудь лишнее. Выразить слишком большую надежду. Ибо жизнь всё равно разорит все наши надежды!

— Она, по-моему, добралась до вас наконец и покорила!.. Ей это легко! — прозвучал недовольный голос Ростопчиной.

— Бросьте! — сказал он почти зло. — Я готов учиться у Пушкина — но не этим способом, простите! А что еще напел вам Андрей Николаевич? Напомните мне, чтоб я прочел мои стихи для вас! Вы остаетесь или ухо`дите со мной?

Но в самом конце произошел неприятный эпизод и всех расстроил — не только его. На прощанье Софи Карамзина (всегда надо пояснять, какая Софи, ибо их тут две) подарила ему кольцо на память, сделала это откровенно, при всех; и если не все, то некоторые потянулись рассмотреть: передавали из рук в руки. Пока он сам не потянулся забрать кольцо. И тут оно выпало из пальцев и покатилось. Все слышали, как оно звякнуло и как катилось по полу. Некоторые видели даже, куда именно закатилось оно. Позвали двух горничных — и те искали, да и все искали, понимая, что это очень серьезно. Знак? Только чего? Заглядывая под стулья, под пуфики, под столы… Но ничего не нашли.

Софи заплакала неприлично громко: она была расстроена окончательно. Главное, не только ей одной, еще и Лермонтову показалось, что знак дурной… Все сидели или стояли в неловкости, несколько растерянные…

— Ничего, — сказал Лермонтов Софи фальшиво бойким тоном. — Вы приготовите мне следующее. К возвращению!..

Додо, конечно, ушла с ним. И они поехали к ней.

Они стали пить кофе, курить и молчать.

Потом он прочел наизусть:

Я верю: под одной звездою

Мы с вами были рождены;

Мы шли дорогою одною,

Нас обманули те же сны.

И когда он только начал читать, она стала плакать. Есть у женщин такое победоносное оружие. «Пускай она поплачет… Ей ничего не значит!» А он читал:

Предвидя вечную разлуку,

Боюсь я сердцу волю дать;

Боюсь предательскому звуку

Мечту напрасную вверять…

Она не хотела «вечной разлуки» и «предательскому звуку мечты» плохо верила.

— Я тоже не хотела полюбить вас! Не хотела!

— Почему? — спросил он как бы с неожиданным интересом.

— Потому что знала… Когда наконец мы дорвемся друг до друга, вы станете поминать все мои прежние прегрешения.

— Да. И это возможно!.. — согласился он.

— Моя книга так и не вышла еще! — пожаловалась она после паузы. — Я так надеялась, что к вашему отъезду… просила в типографии… но, кажется, не раньше, чем через неделю.

— Пришлете мне?

— Разумеется! Первому.

— Хотя бы второму!

Не мог не задеть Андрея Карамзина. Он был неисправим!

Потом ночь любви, ненастоящая в чем-то. Ибо последние ночи не бывают настоящими!

— Я буду вас ждать! — сказала она твердо. Я обязательно буду вас ждать!

Оставалось проститься с бабушкой. На это прощанье ушел весь день (13 апреля). Он почти не выходил из дому. Он прощался с бабушкой. Не следует думать, что он был уверен, что это прощание навеки. Скорей он все-таки боялся, что не доживет она. Чересчур много испытаний он взвалил на ее голову. Сперва Господь все обрушил, убрав так болезненно мужа и дочь, его мать… А потом он — со всеми своими причудами и невезеньями.

— Вы — самый близкий мне человек на свете, — твердил он ей. — Единственный самый близкий!

Она плакала, он отирал ей слезы и слизывал слезинки с мокрых щек. Иногда плакал вместе с ней. Они были снова одни на свете — его детское ощущение. У него никого не было, кроме нее. Женщины уходили, любовь проходила, удача изменяла… А она оставалась. Она, даже упрекая его, всегда тотчас становилась на его сторону. Не одобряла, но принимала. Не принимала, но заступалась. Не понимала, но жалела. И с ней была единственная связь, которая замыкалась словом «семья».

— А вдруг я умру раньше, чем ты вернешься?

— Не надо! Это было бы слишком большим ударом! У меня никого нет, кроме вас!

— А если?..

— Не верю! Я тогда вообще перестану верить в Бога, а я в этой вере очень нуждаюсь!..

— А мне говорили, что ты — безбожник!..

— Вам всегда говорят обо мне то, чего нет! Вы доживете до моего возвращения! Вы — урожденная Столыпина, а это — тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, — род долгожителей. Ну почти. Вам придется дожить до того, что я буду старый холостяк. Вы приметесь жаловаться кому-нибудь: «Представляешь? Он так и не женился!» — и вам начнут сватать для меня каких-нибудь завалящих невест. Но вы ж не захотите для меня завалящую?

Он знал самые чувствительные струнки ее души. Они всю жизнь были вместе, и ближе никого у него не было, как и у нее. И разлучать их было — грех, ей-богу! Но кто-то брал этот грех на себя…

Разговор продолжался до вечера, и ему никак не удавалось успокоить ее.

Нет, судя по всему, он все-таки отлучался ненадолго: побывал у Одоевского. Тот подарил ему записную книжку… «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную. К<нязь> В. Одоевский, 1841. Апреля 13-е. С. П. Бург».

Одоевскому он оставил еще несколько слов для Краевского: «Очень жалею, что не застал уже тебя у Одоевского и не мог таким образом с тобою проститься; сделай одолжение, отдай подателю сего письма для меня два билета на „О<течественные> Записки“. Это для бабушки моей. Будь здоров и счастлив. Твой Лермонтов».

Поздним вечером у себя в кабинете, собираясь, он тщательно упаковал (так, чтоб была в доступности) книжку, подаренную Одоевским, мысленно с удовольствием представив себе, как он будет ее заполнять