Скиппи умирает - Пол Мюррей

Однако такое положение вещей — как и очень многое другое на данном этапе их жизни — стремительно меняется. Возможно, отчасти в этом повинна школа с ее упорной установкой на конформизм, карьеру, будущее, — и все-таки главная причина такого сдвига в отношении — это, несомненно, девчонки. До недавних пор мнение девчонок мало кого интересовало; теперь же — почти мгновенно — все перевернулось: оно кажется первостепенным. А у девушек совершенно иные — некоторые даже сказали бы “глубоко консервативные” — взгляды на то, что можно считать талантом, а что — нет. Им наплевать, сколько мячиков для гольфа ты можешь запихнуть себе в рот, их совершенно не трогают третьи соски, они — в большинстве своем — не считают, что умение исполнить дьяблос — это последний штрих, почетное искусство, даже когда ты объясняешь им, как это опасно, даже когда предлагаешь обучить их таким трюкам — а ведь такого предложения ты никогда не делал даже своим одноклассникам, которые наверняка не пожалели бы денег, чтобы овладеть этим мастерством, этим, можно сказать, легендарным… — эй, подожди, куда же ты!

По мере того как разрушительная сила полового созревания набирает скорость, всякие причуды, странности и уродства превращаются из почетных знаков отличия в особенности, которые желательно скрывать, и та же самая установка на реальную политику, которая заставляет мальчишек отказываться от давних заветных мечтаний — скажем, сделаться ниндзя — в пользу более приземленных целей и задач, побуждает других — тех, кого раньше чтили как богов, — примерять на себя совершенно новый образ, максимально приближенный к образу среднестатистического, ничем не примечательного парня. Рори Моран забудет про свои булавки, Винс Бейли найдет какое-нибудь средство, чтобы волосы не отливали зеленью, — а через пять лет, когда придет время покинуть школу, многие ли из сегодняшней толпы, аплодирующей раскланивающемуся Тревору Хикки (“Благодарю вас. Благодарю вас”), вспомнят, что когда-то его называли “Герцогом де Дьяблос”?

— Эй ты, Минет, жирный недоумок! — набрасывается Деннис на Рупрехта, когда тот, моргая, выходит из своего подвала. — На этот раз ты перешел все границы, мудила тупорылый!

— А в чем дело? — Рупрехт явно озадачен.

— Это ты доложил отцу Лафтону, что я играю на фаготе?

Фагот Денниса, подарок мачехи, — это строго оберегаемая тайна, постоянно лежащая под кроватью.

— А, вот оно что, — говорит Рупрехт.

— Да, идиот! И теперь он хочет, чтобы я играл вместе с тобой на этом паршивом рождественском концерте!

— Ну да. — Щекастое лицо Рупрехта веселеет. — А что тут плохого?

— Да я лучше руки себе отпилю, чем появлюсь на сцене с тобой и твоим оркестром гомиков! — ревет Деннис. — Слышишь? Руки себе отпилю!

Но уже слишком поздно: мачеха как-то узнала через свою обширную сеть религиозных знакомых о его участии в концерте и всячески напирает на него. “Музыка обладает волшебной целительной силой, — говорит она ему в то утро, а потом грустно добавляет: — Ты ведь такой сердитый мальчик”.

Впрочем, другие ребята оказались более находчивыми, и священник, столкнувшись с массовым исчезновением школьного музыкального сообщества, вынужден вернуться к своему изначальному плану. Вместо полного симфонического оркестра на рождественском концерте выступит квартет: кроме Рупрехта и Денниса туда войдут Брайан “Джикерс” Прендергаст (скрипка) и Джефф Спроук (треугольник). “Это очень необычно, — заявляет отец Лафтон, неисправимый оптимист. — Это страшно интересно”.

Участие Джикерса, хотя и не добавляет квартету особого веса, никого не удивляет: его родители просто одержимы Рупрехтом и идеей сделать своего сына как можно более похожим на него. Это в своем роде трагическая история. Окажись Джикерс в любой другой школе, в любом другом классе, этот академически одаренный, безупречно талантливый мальчишка, без всякого сомнения, был бы первым учеником. Однако по прихоти судьбы он очутился в одном классе с Рупрехтом, который становится непревзойденным победителем на каждом экзамене, на каждой контрольной, в каждой пятничной несерьезной проверочной работе. Это доводит родителей Джикерса (мать — карлицу со сморщенным личиком, у которой постоянно такое выражение лица, словно она пьет через соломинку серную кислоту; и отца — раздражительного законника, рядом с которым Пол Пот смотрелся бы Фонзом) до истерики. “Мы растили сына не для того, чтобы он занимал второе место! — визжат они. — Что с тобой происходит? Ты хоть стараешься? Разве ты не хочешь стать актуарием?” — “Хочу, хочу”, — уверяет их Джикерс и снова с головой погружается в занятия; его окружают расписания с домашними заданиями, графики с датами выступлений, стимулирующие мозговую деятельность витамины и рыбий жир. Между тем его внешкольные занятия в целом выстроены так, что он выступает как бы тенью Рупрехта, что бы тот ни делал — будь то квартет или шахматный клуб, — в надежде обнаружить, что же именно дает ему такой перевес.

Выбор музыкального произведения был предоставлен Рупрехту, и тот остановился на Каноне ре-мажор Пахельбеля, объяснив Джикерсу, что этот Канон — опус, который профессор Тамаси любит передавать в космос с сайта СВЗР.

— Эта песенка мне очень даже нравится, — говорит Джефф. А потом морщит лоб: — Хотя она мне очень напоминает что-то.

— Но послушайте, — Джикерс тоже желает высказаться, — мы-то не будем вещать на космос. Мы просто будем выступать перед своими родителями.

— Пожалуй, — подмигивает Рупрехт. — Но никогда ведь не знаешь, кто еще нас может слушать.

— Ну я и влип, — шепчет себе под нос Деннис.

— А как у тебя с той девчонкой, Скип? — спрашивает Джефф, когда они возвращаются после перемены на урок. — Она тебе написала ответ?

— Еще нет.

— М-м-м, — Джефф поглаживает подбородок. — Ну, еще только пара дней прошла.

Пара бесконечных дней. Скиппи знает, что она жива: вчера утром он видел в телескоп, как она вышла из серебристого “сааба” и, встряхнув волосами, прошла те несколько шагов, что оставалось до двери Сент-Бриджид. Но может быть, она потеряла телефон? Может быть, у нее на счете нет денег? Может быть, она так и не получила его сообщения? Все эти “может быть” окутывают ее туманом, совсем как теория Рупрехта, которая ничегошеньки не объясняет, а просто ставит вопросительный знак над всем, к чему прикасается; а телефон уютно лежит у него в кармане, оставаясь немым, как человек, не желающий ни с кем делиться своими секретами.

— Может, тебе отправить ей еще одно хайку? — предлагает Найелл.

— Послать новое сообщение — это все равно что написать прямо у себя на лбу большую букву “Л” — “лузер”! — говорит Марио. — Нет, сейчас самое верное — хранить хладнокровие и ждать.

— Ну да, — угрюмо соглашается Скиппи, а потом спрашивает: — А ты вообще уверен, что дал мне правильный номер?

— Да уверен я, уверен. Я никак не мог тут ошибиться.

— Но ты уверен, что это ее номер?

Марио щелкает зубами:

— Да говорю же тебе: это ее номер. Иди сам проверь, если мне не веришь.

— Пойти проверить? — Скиппи не понимает, в чем дело. — Что ты этим хочешь сказать — “иди сам проверь”?

— В туалет, — небрежно отвечает Марио. — В пончиковой “У Эда”.

Скиппи останавливается:

— Ты что, взял ее номер в туалете?

— Да! Он написан на двери средней кабинки.

Вначале Скиппи так ошарашен, что просто не находит слов.

— Ну и ну, Марио, — говорит Джефф, — на двери туалета…

— А что такого? Я не думаю, что кто-то стал бы писать там неправильный номер. Если хотите, можно вместе сходить туда и посмотреть — это в средней кабинке, под рисунком косяка, который одновременно изображает эякулирующий пенис.

Скиппи уже заново обрел дар речи — и пустил его в ход; Марио платит ему той же монетой, потом встревают другие, и эти споры так поглощают их, что никто не замечает, как из толпы к ним приближается какая-то фигура, — не замечают до последней секунды, когда этот кто-то, двигаясь с проворством и быстротой, какой не ожидаешь от человека его телосложения, встает позади Скиппи как тень, хватает его с обеих сторон за голову и быстро ловко ударяет об стену.

Скиппи валится на пол, как прихлопнутая муха, и некоторое время лежит там, распластавшись под доской объявлений, образовав преграду на пути учеников, идущих по коридору. Потом, с помощью Джеффа, он принимает сидячее положение и, морщась от боли, трогает свой кровоточащий висок. Деннис наблюдает, как Карл, расталкивая школьников, удаляется по кишащему народом коридору.

— Видно, надо это понимать так, что номер правильный, — говорит он.

В ту ночь Хэлли снится ее прежняя любовь; она просыпается — раскрасневшаяся, виноватая — за несколько часов до рассвета. “Говард?” — она нежно окликает его по имени, как будто он как-то мог узнать, что ей снилось. Но он не отзывается: рядом с ней его скованное сном, отвернутое в сторону тело поднимается и опускается, безмятежное и бессознательное, будто гигантский одноклеточный организм, который делит с ней постель.