Рассказы - Натаниель Готорн

Но вот капитан «Полярной звезды» закончил свои наставления.

— Драун, — сказал он внушительно, — вы должны отложить все в сторону и немедля приняться за дело. Что касается цены, то выполните свою работу наилучшим образом — и вы сами назначите сумму.

— Отлично, капитан, — ответил резчик, который выглядел смущенным и несколько озабоченным, хотя на лице его промелькнуло подобие улыбки. Будьте уверены, я постараюсь сделать все, чтобы удовлетворить вас.

С этого дня те из жителей Бостона, которые считали себя людьми со вкусом и выражали свою любовь к искусству частыми посещениями мастерской Драуна, где восхищались его деревянными статуями, стали замечать нечто странное в поведении резчика. Часто в дневное время он исчезал из мастерской. Иногда, о чем можно было судить по ярким полоскам света, пробивавшимся сквозь ставни окон, он работал там до глубокой ночи, но молчание было ответом на стук всякого, кто пытался проникнуть в мастерскую резчика в это время. Впрочем, в те часы, когда двери мастерской были открыты для посетителей, в ней не замечалось ничего необычного. Большой дубовый чурбан, который предназначался резчиком для заказа особой важности, между тем постепенно приобретал форму. Какой облик намерен был Драун придать этому куску дерева, оставалось загадкой даже для его друзей, на все вопросы которых резчик отвечал упорным молчанием. День ото дня, хотя Драуна редко видели работающим над ним, кусок дерева приобретал все более отчетливые очертания, и вскоре всем стало ясно, что в нем нашла свою вторую жизнь женская фигура. При каждом новом посещении зрители замечали, что, по мере того как вокруг статуи росла груда щепок, она становилась все прекраснее. Казалось, гамадриада, спасаясь от прозаического мира, укрылась в сердцевине дуба, и скульптору оставалось только удалить окутавший ее грубый покров, чтобы взорам открылась нимфа во всей своей грации и прелести. И хотя замысел скульптора был еще недостаточно ясен, а поза, лицо и костюм статуи далеки от совершенства, в ней присутствовало нечто такое, что заставляло взгляды посетителей равнодушно скользить по ранее исполненным изделиям Драуна и приковывало их к новому произведению, обладавшему загадочной привлекательностью.

Однажды мастерскую Драуна посетил знаменитый художник Копли, тогда еще молодой человек и житель Бостона. Признавая за Драуном некоторые способности к искусству, он, за неимением других собратьев по профессии, решил с ним познакомиться. Войдя в мастерскую, художник окинул взглядом стоявшие там и тут деревянные изображения короля, адмирала, дамы и аллегорической фигуры, лучшие из которых можно было удостоить сомнительной похвалы, сказав, что они выполнены так, как будто бы живой человек в них обратился в дерево, причем подобному превращению подверглись не только его физические черты, но и духовная сущность. Однако ни в одной из них дерево не впитало в себя ни капли настоящей духовной субстанции. А как бы изменила она их облик и насколько ценнее была бы в них малейшая доля одухотворенности по сравнению с величайшим ремесленным мастерством!

— Мой дорогой Драун! — воскликнул Копли, улыбаясь про себя той механической ловкости воспроизведения, которая характеризовала все без исключения деревянные изделия резчика. — Вы поистине замечательный мастер. Я редко встречал среди людей вашей профессии человека, который достиг бы столь многого, ибо еще один маленький штрих — и фигура генерала Вулфа, например, сразу бы ожила!

— Вы хотите, чтобы я принял ваши слова за похвалу, — отвечал Драун, с явным отвращением поворачиваясь спиной к статуе генерала Вулфа. — Но с некоторых пор я прозрел. И теперь я знаю так же хорошо, как и вы, что последний взмах резца, которого не хватает моим статуям, и есть тот драгоценный дар, без которого все мои работы не что иное, как жалкие уродцы. Между ними и произведениями вдохновенного скульптора такая же разница, как между мазней на вывеске и вашими лучшими картинами.

— Как странно! — воскликнул Копли, вглядываясь в лицо резчика, поразившее его необычным выражением, ибо ранее оно мало чем отличалось от лиц всей его семьи деревянных истуканов. — Что произошло с вами? Как случилось, что вы, с такими представлениями об искусстве, могли создать подобные скульптуры?

Резчик улыбнулся, но ничего не ответил. Копли снова вернулся к деревянным статуям, понимая, что столь редкое в обыкновенном ремесленнике сознание несовершенства своего мастерства свидетельствует о наличии таланта, следы которого он, быть может, проглядел. Но нет, ни в чем нельзя было найти ни малейшего намека на него. Копли готов был уже удалиться, как взгляд его случайно упал на неоконченную фигуру, лежавшую в углу мастерской в груде дубовых щепок.

— Что это такое? Кто сделал ее? — вырвалось у него спустя некоторое время, в течение которого он в немом изумлении глядел на статую. — Вот он, этот божественный, дарующий жизнь штрих! Чья вдохновенная рука призвала этот кусок дерева восстать и жить? Кто создал эту статую?

— Никто, — ответил Драун, — она заключена в этом куске дерева, и мой долг — освободить ее.

— Драун, — воскликнул художник, сжимая руку резчика, — вы гений!

На пороге, уже собираясь покинуть мастерскую, Копли обернулся и увидел Драуна, который, наклонясь над неоконченной статуей, простирал к ней руки, как будто хотел заключить ее в свои объятия и прижать к сердцу. Лицо его выражало столько страсти, что, будь чудо возможным, она одна могла бы вдохнуть тепло и жизнь в этот кусок дерева.

«Нет, это невероятно! — подумал художник. — Кому бы пришло в голову, что в ремесленнике-янки скрывается новый Пигмалион!»

В то время внешний облик скульптуры обрисовывался так же смутно, как очертания облаков в лучах заходящего солнца, и зритель скорее угадывал, нежели видел, подлинный замысел художника. Однако день ото дня работа приобретала все большую законченность, и из неправильных и туманных очертаний рождались грация и красота. Вскоре общий замысел художника стал очевидным даже для обыкновенного зрителя. Это была фигура женщины в платье иностранного покроя, лиф которого был стянут на груди лентами. Из-под подола открывалось нечто вроде нижней юбки, складки которой были необыкновенно верно переданы в дереве. На голове у нее была шляпа редкого изящества, украшенная цветами, какие никогда не произрастали на грубой почве Новой Англии. При всем своем почти фантастическом неправдоподобии они выглядели столь живыми, что даже самое богатое воображение не могло бы создать их, не подражая какому-либо существующему в действительности образцу. Платье дополнялось несколькими безделушками: веером, серьгами, часами на золотой цепочке вокруг шеи и, наконец, перстнем на пальце — предметами, воспроизведение которых считалось недостойным искусства. Однако здесь они были так же уместны, как на очаровательной женщине, с тонким вкусом подбирающей украшения, и потому могли оскорбить взгляд лишь человека, чье представление о прекрасном отравлено мертвыми канонами искусства. Лицо ее было по-прежнему несовершенным, но с каждым ударом волшебного резца оно становилось все осмысленнее и наконец озарилось каким-то внутренним светом и ожило. Это было прекрасное, хотя и не отличавшееся правильными чертами лицо, чуть-чуть высокомерное, но с таким задорным выражением глаз и губ, какое менее всего поддается передаче в дереве. И вот скульптура была закончена.

— Драун, — сказал Копли, ежедневно посещавший мастерскую резчика, — будь эта статуя выполнена в мраморе, она в один день прославила бы вас. Более того, я почти уверен, она составила бы эпоху в истории искусства. Она идеальна, как античная статуя, и вместе с тем так же реальна, как любая прелестная женщина, которую мы встречаем на улице или в гостиной. Но, надеюсь, вы не собираетесь совершить святотатство, раскрасив ее так же, как всех этих королей и адмиралов?

— Не раскрасить ее? — вскричал капитан Ханнеуэлл, бывший свидетелем этого разговора. — Не раскрасить фигуру для носа «Полярной звезды»? Хорошо же я буду выглядеть в иностранных портах с простым куском дуба, торчащим на носу моего корабля! Она должна быть и будет раскрашена как живая, начиная с цветка на ее шляпке и кончая серебряными пряжками ее туфелек!

— Мистер Копли, — спокойно заметил Драун, — я ничего не понимаю в мраморных статуях и не знаю, каким правилам следуют скульпторы, но об этом деревянном изображении, созданном моими руками, сокровище моего сердца… В этом месте голос его странно задрожал и прервался. — О нем… О ней… мне кажется, я знаю то, что неизвестно другим. В то время, как я работал над этим куском дерева, что-то словно пробудилось в моей душе, и я вложил в него все свои силы, всю душу и веру. Пускай другие делают с мрамором все, что хотят, и избирают какие им угодно законы. Если я смогу достичь желаемого, раскрасив дерево, эти законы не для меня, и я имею право пренебречь ими.