Cамарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

— Ах ты, сучкин сын! — Дьяк словно взорвался изнутри крепким пороховым зарядом. — Да я тебя… Эй, мужик, ухвати мне вон того воровского сорванца…

— Ты кого это сучишь, а? — неожиданно от соседней телеги развернулся пушкарь Ивашка Чуносов. Огромная бородища, будто веник ивовый, торчком выставлена на Якова, скверно обругавшего его сынишку. Ивашка рукой отодвинул крестьянина, который присматривал себе кованные пушкарем лопаты и грабли, шагнул к дьяку. — Ну-ка, повтори еще раз, Яшка, какого роду-племени моя женка Параня?

Брылев враз утерял свой гнев, только что ядовитым пламенем кипевший в груди, отмахнулся от пушкаря крестным знамением, как от нечистой силы, и ускользнул между телегами. Пушкарь и мужик засмеялись вослед и вернулись к торгу за кузнечные поделки, в которых пушкарь был знатным мастером.

Подьячего Ивашки Волкова на рынке не сыскалось. Брылев пошел из города через западную Спасскую воротную башню. «Нигде подлого подьячего не видать, — ворчал про себя Яков, внимательно осматривая каждый переулок, пока не миновал город. О стычке с пушкарем Чуносовым он быстро забыл, как быстро вспылил перед этим… Вона-а! У питейного дома толкотня уже спозаранку».

Двое здоровенных ярыжников,[119] нанятых самарским кабацким откупщиком Семеном Ершовым, отбивали от дверей безденежных питухов, зато перед дьяком живо смахнули шапки, с поклоном расступились, давая пройти.

— Войди, Яков Васильевич, — величал Брылева по отчеству, будто барина, ярыжник Томилка. — Твой подмастерье уже в кабаке давно, надо думать, и в церкви поутру лба не перекрестил!

Глаза у Томилки — жуткий омут, в который глядеть, и то мороз по коже дерет: черные зрачки в них совсем неразличимы. Да еще эта постоянная загадочная, ни дать ни взять сатанинская улыбка на порезанных ножом губах, даже усы и борода пореза не могли укрыть. Знал Яков Брылев, что еще позапрошлым летом Томилка вместе с теперешним самарским катом Ефимкой промышляли на большой дороге, ночами грелись под воровским солнышком, как они называли прохладную луну. А потом шайка разлетелась, и оба дружка очутились в Самаре, торкнулись в ворота к дьяку приказной избы да не с пустыми руками. С того вечера и заимел дьяк первый кожаный мешочек у себя под окошком, ссыпав в него добрый починок серебряных денег, а Томилку отослал в кабак на услужение к откупщику. Ефимка же с охотою сам нанялся катом при губной избе…

— Опосля малость подойди ко мне, — коротко сказал дьяк Томилке, стараясь не смотреть ярыжнику в лицо.

«Охо-хо, — вздохнул дьяк, оглядывая полумрак кабака. — Курице негде клюнуть, не то чтоб человеку сесть вольготно, душу радуя легким хмелем!»

За широкими столами, давясь друг к дружке, сидели самарские гулевщики — посадские, стрельцы, кому дозволили оставить ненадолго службу у дальних защитных сооружений по причине того, что набеглые степняки все еще стояли в поле, не уходили от города. Гомонили здесь и волжские бурлаки, которые по смутному времени этим летом так и не смогли сыскать никакого приработка на барках и паузках, обычно по весне уходящих с товарами в Понизовье. Сидели шатуны-бобыли,[120] тако же без копейки за душой, зато с кипучей силушкой в плечах. Куда эту силушку приложить? Ни в работы крепости чинить их не берут по безденежью здешних воевод и государевой казны, ни сено косить, ни лес валить… Только настырный немец Циттель едва не каждый день заглядывает сюда, посулами сманивает писаться в рейтары и брать в руки ружье и саблю. Да не каждому хочется пожизненно впрягаться в нелегкую ратную службу, когда что ни год — то война, то смута…

От говора едва ли не сотни людей в кабаке, словно в пчелином улье, стоял сплошной гул.

— Тяк-тя-ак! Появился дьяк — сивая борода! — неожиданно послышался от дальнего окна грубый покрик — стрелецкий десятник саженного роста Янка Сукин, со своим дружком и начальником пятидесятником Ивашкой Балакой, призывно помахал рукой, приглашая Брылева к своему столу. Перед ними пенились объемистые кружки из темного дерева, лица распарены выпитым и изрядной духотой.

Приметив взлезшего в кабак дьяка, из-за стола напротив Янки Сукина торопливо поднялся стрелецкий пятисотенный дьячок Мишка Урватов, скрутил и сунул за пазуху какой-то лист исписанной бумаги.

«Не иначе, прошение писал от стрельцов к воеводе, чтоб не задерживала казна выдачу жалованья», — догадался дьяк Брылев, потому как такие разговоры уже давно ходят по городу, будоражат стрельцов, тревожат командиров и воеводу. Яков молча кивнул головой, когда Урватов с поклоном прошмыгнул мимо, покидая душный и полутемный кабак.

— Волокись к нам, дьяк Яков, место тебе завсегда сыщем! — гоготнул Янка Сукин, легонько шевельнул локтем, и крепко пьяный бородатый бурлак, в рубахе, но уже без кафтана, кулем повалился с лавки, дрыгнув над столом истертыми лаптями. Тукнувшись головой о крепкие доски, бурлак охнул, перекувыркнулся, затем медведем лохматым стал вздыматься на четвереньки.

— Эт к-кой бес… меня пхнул, а? — задрав голову, он повел оловянными глазами перед собой, но, кроме стрелецких ног, под лавкой ничего не разглядел. — Эт куда ж… я влез, а? Аль меня занесли нечистые… — и замотал мокрой от пива бородой. — Братцы-ы, выруча-ай! — вдруг завопил недуром бурлак, должно решив, что если и не в преисподней, то уж наверняка на пороге в кромешный ад…

К нему подскочили ярыжники Томилка с товарищем, под руки выволокли из-под стола и, по-прежнему вопящего: «Братцы-ы!..» — понесли из кабака. За дверью, с неизменной присказкой: «Ляг, опочинься, ни о чем не кручинься!» — кинули у глухой стены сруба отоспаться.

Брылев присел на освободившееся место, с тревогой покосился на щербатого детину. Янка, краснощекий, улыбался дьяку так, что у того спина словно дубела.

«Подпоят, черти забубённые, да и тако же кинут с лавки под стол… кабацким питухам на потеху!» — запоздало подумал дьяк, а перед ним уже и кружка пива поставлена. Дьяк, приняв угощение, вынул из кармана с десяток новгородок и, опрокинув ладонь, хлопнул ими о стол. За стойкой кабака целовальник Фомин чутко уловил звон монет, крикнул за спину:

— Лука, прими деньгу от дьяка!

Худощавый малолеток с зализанными прямыми волосами на остренькой голове выскочил из чулана. Круглые и маленькие, как у мышонка, глазки враз приметили дьяка Брылева, он подбежал и ловко сгреб со стола монетки узкой ладошкой.

— Несу, несу-у, Яков Васильевич! — уважительно пропел расторопный Лука, улыбнулся дьяку и исчез за стойкой. Через полминуты он появился с просторным медным подносом и с шестью новенькими на нем кружками, в которые налито пенистое — и неразбавленное, дьяк уверен был! — пиво. Поставив поднос, Лука выхватил из кармана сушеную рыбу, принес тарелку с нарезанной и посоленной до слезы редькой.

— Ого, дьяк! — засмеялся довольный Янка Сукин, сверкнув крупными зубами. — Ну-у, тогда загуляем нынче, чтоб всем чертям тошно стало, тем паче набеглым калмыкам, чтоб им ершом колючим подавиться, как любит кричать наш воевода! Бурлак да стрелец на такой час целый год денежку копит!

Молчаливый пятидесятник Балака, словно принимая приглашение загулять до темного тумана в глазах, согласно боданул воздух головой, потом рукой мазнул по лицу, будто в крепком уже подпитии.

«А глаза-то у тебя, Ивашка, тверезые, — не преминул отметить про себя дьяк Яков и кинул настороженный взгляд на старинного товарища сотника Хомутова. — Не вынюхиваешь ли и ты здесь о том, что я укрыть хочу понадежнее?» — Дьяк Брылев перекрестился, поднял кружку, пригубил крепкое пиво, причмокнул, оценив смекалку Луки, стрельцам улыбнулся, сказав:

— Ну-ка, отведаем вино, не прокисло ли оно? — И потянул пиво через край кружки.

— Пьем, дьяк! — подхватил Янка Сукин и вскинул перед собой полную кружку. — Лихо ли наше житье ныне? Еще первая голова на плечах…

— Еще и шкура не ворочена наизнанку, не все наши женки злодейски порезаны! — неожиданно со злостью проговорил Ивашка Балака и, отхлебнув два крупных глотка, опустил кружку. — И не все разбойные морды святым кулаком биты! — добавил гораздо тише пятидесятник и поглядел вправо.

Невольно и Яков Брылев, не отрываясь губами от пива, повел глазами туда же. И едва не поперхнулся остатками хмельного. В самом углу, к ним спиной, за столом сидел подьячий Ивашка Волков — сутулый, в распахнутом уже кафтане. Из-под шапки вились густые русые кудри. Рядом с подьячим был… Афонька, воеводский холоп! Он обнимал Ивашку Волкова крепкой рукой, вскидывал кружку, приглашая выпить еще и еще.

«Вона-а! — у дьяка Брылева от волнения и внезапно вспыхнувшего в душе страха не только спина, но и уши, казалось, покрылись корочкой льда. — Опоит, сатана, подьячего… Да все и вызнает! А по Афонькиному сыску и мне от воеводы не жить — закопает в землю так, что и „аминь“ не крикнешь!»— Дьяк поспешно опустил кружку, попытался вслушаться, что говорят в углу, но рядом стоял такой гвалт… Слова неслись из десятка глоток, будто в драке сбежались два гусиных стада — все гогочут и все крыльями бьют…