Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сколько сегодня у нас любопытного рассказывается, – воскликнул Воейков и вменил себе в обязанность вслед за этим рассказать его превосходительству Ивану Никитичу о происшествии с портретом Булгарина, продаваемым за портрет Видока.
– Слышал и я сегодня что-то об этом, – сказал, смеясь, Скобелев, – давеча у меня за обедом кто-то из молодежи это рассказывал, и мой Пимен Николаевич Арапов, вышереченный мой роденька, утвердительно говорил, что и он для Москвы купил чуть ли не десяток экземпляров. Увидел, что у этого шпиона, фискала и сыщика французского образина-то вылитый наш Фаддей Венедиктович. Только Пимен Николаевич ничего не заподозревал, чтоб это был портрет автора «Выжигина», а все напирал на разительное сходство между этими двумя знаменитыми господами. Завтра же сообщу эту куриозную новость Николаю Алексеевичу Полевому: пусть порадуется!
Интимные отзывы генерала о Полевом очевидно были не по сердцу как Воейкову, так [и] некоторым из его гостей, и они заметно морщились; но никаких, однако, резкостей, благодаря заступничеству Ивана Никитича, заявляемо не было, только беседа как-то не клеилась. Вдруг Иван Никитич обратился лично ко мне с вопросом:
– А что, дружок милый, не видать тебя было вчера вечером у Николая Ивановича? Я было подумал, что ты захворал, и хотел, коли бы не повстречал здесь, послать к тебе на квартиру тебя проведать. Ведь ты, кажись, жительствуешь нынче в Фурштадтской улице, в доме почтенного старика Семена Агафоновича Бижеича, который до Максима Максимовича Брискорна был директором канцелярии военного министра?
Я объяснил, что ежели не был вчера у Н. И. Греча, то потому, что случилось быть на танцовальном вечере на Васильевском острову.
– У кого же, ежели это не секрет? – спросил генерал.
– У одной госпожи Р – вой, – отвечал я.
– А, – засмеялся Иван Никитич, – у той Р – вой, у которой молодежь пляшет до трех часов утра и разъезжается, не получив даже наперстка бульона, уж не говоря о заправском ужине.
– Именно так, Иван Никитич, – отвечал я, – и в третьем часу пополуночи, страшно проголодавшийся, я был очень доволен, что гостеприимный Доминик хотя и заперся уже, а все-таки отпер нам маленько дверь и дал возможность утолить довольно сносно голод.
– Ну теперь, друг любезный, – говорил с обычными своими ухватками и конвульсическими подергиваниями Скобелев, – когда мы договорились до вчерашнего или сегодняшнего вашего ужина, я буду продолжать рассказ о том, что там у Доминика происходило. К сожалению, это сегодня известно у обер-полицеймейстера; мне об этом давеча сказывал Николай Иванович.
Воейков и прочие навострили уши, а Скобелев, несколько неласково взглянув на меня и перенеся глаза на всю компанию, столпившуюся около нас, возгласил:
– Изволите видеть: этот юноша с каким-то усатым французом, которого встретил у Р – вой, поехал вместе с этим французом в его двухместной карете искать ужина, и они приехали к Доминику. Все это прекрасно. Тебе, брат Владимир, мой солдатский рассказ смешон; а дело-то могло бы быть и не смешно, ежели бы благороднейший и добрейший Сергей Александрович Кокошкин не был так снисходителен к литераторам и художникам. Он велел все это замять, а больше всего потому, что тут принимала участие «рука Всевышнего».
– Вы хотите сказать, – заметил я, – что тут принимал участие автор драмы «Рука Всевышнего Отечество спасла», что совершенно справедливо.
– Как, Нестор Васильевич Кукольник? – возгласил Воейков.
– Ну да, Кукольник, – продолжал Скобелев, – Кукольник, о котором стали все так говорить с тех пор, что государь призывал его к себе в ложу и благодарил за его патриотическую пиесу[644]. А жаль, что этот господин разными дебоширствами занимается, да еще вместе с какими-то живописцами в разгульной компании, причем и тебя, юношу, вероятно, никогда не упивавшегося, так накачали, что вы вздумали, – известное дело, пьяному море по колено, – какого-то спавшего там у Доминика на диване немца или жида, что ли, так избить, что он едва улепетнул, бедный, и весь избитый жаловался сегодня рано утром обер-полицеймейстеру. Да еще чем драться-то четверо или пятеро с одним они вздумали, пострелы треклятые, чем бы вы думали? Французскими булками, которыми вместо камней они мнили повторить Лазарево избиение. Ха! ха! ха! Надобно же для этого быть уже черт знает как пьяным, чтобы дар Божий, хлеб насущный, употреблять вместо камней. Да уж, видно, у Доминика-то и хлеб по ночам на манер каменного, жосток так, что может за камень служить. Мне говорил Николай Иванович, что немец весь в синяках. Однако Доминика было подвергла полиция штрафу за слишком позднее принимание гостей в неурочные часы; да вступился за Доминика знаменитый живописец Брюллов, что написал картину «Последний день Помпеи», которая во дворце[645], и обер-полицеймейстер простил трактирщика.
– Вы кончили, генерал? – спросил я.
– Кончил, – отвечал Скобелев холодно.
– Так позвольте же мне, – объяснил я, – рассказать как вашему превосходительству, так [и] Александру Федоровичу и всему обществу, как дело было действительно, а не как Николай Иванович Греч благоволит рассказывать. Я непременно желаю передать все по чистой истине, чтобы мне можно было уйти отсюда, не оставив в ком-либо из членов этого уважаемого мною общества мнения, очень мне нелестного, будто я мог быть пьян до забвения себя, тем более что никто из всех действующих лиц в опьяненном состоянии не был. Слова мои могут засвидетельствовать: Нестор Васильевич Кукольник, Карл Павлович Брюллов, Яков Федорович Яненко и Александр Алексеевич Валуев.
– Какой Валуев это? – спросил Скобелев. – Не служил ли он в кампанию 1812 года в Лубенских гусарах?
– Это тот самый, – заметил я, – который служил в Лубенских гусарах, везде храбро дрался, а в 1826 году вышел в отставку для управления своими большими имениями, оставшимися ему после отца. Теперь он полковник в отставке, семьянин, владелец того громадного в четыре этажа дома, который у
