В поисках утраченных предков (сборник) - Дмитрий Каралис

— Спокойной ночи. А инструмент у нас в сарае или в кладовке? Плоскогубцы, отвертка…

— В сарае. А что?

— Бабушке кое-что обещал сделать…

— Ну-ну, — сказал отец.

Я поднялся в свою комнату, сел у открытого окна и стал думать о Светке: люблю я ее по-настоящему или просто кажется? Наверное, все-таки люблю. Я вспомнил, как мы искали губами друг друга, и меня вновь стало поколачивать. Я закрыл лицо руками и стал улыбаться, как дурак; потом по щекам неизвестно от чего потекли слезы. Да, наверное, люблю по-настоящему. И если будет ребенок, я женюсь на ней… Мне уже девятнадцать лет, скоро закончу институт, буду ходить разгружать вагоны, куплю ей джинсы-клеш и розовую прозрачную кофточку, она будет катать в коляске ребенка, а по вечерам тыкаться в мое ухо губами и шептать: «Мне с тобой хорошо…» А я буду гладить ее рыжие волосы и целовать…

Уже зазеленел край неба и в лесу завозились птицы, когда я закрыл окно и рухнул спать.

Мне снилось, как я, раскинув руки, летаю над зеленогорским пляжем, а внизу на скамеечке сидит Светка с каким-то парнем. Шумят и грохочут волны, по пирсу топочут люди, кто-то вскрикивает… Чтобы разглядеть, с кем сидит Светка, я спускаюсь пониже, лечу на бреющем, мелькают панамки, зонтики, животы, но в небесах раздается щелчок, воздух теряет упругость, я падаю и зарываюсь носом в песок. В рот набивается песчаная каша. Дышать нечем. Я дергаю головой, просыпаюсь, судорожно вздыхаю над измятой подушкой…

В комнате у дверей стоит мама.

— Кирилл, — всхлипывает мама, — бабушка умерла.

Я сажусь на кровати, но тут же валюсь обратно и укладываюсь головой на теплую подушку — нет, это сон во сне, мне надо разглядеть, с кем сидит на скамеечке Светка…

— Кирилл, — раздается слабый голос мамы, — вставай, надо попрощаться…

В глаза словно песка насыпали — я зажмуриваюсь и начинаю моргать. На обоях сидит муха с зеленым отливом — она потирает лапки, срывается и с жужжанием улетает. Поднимаю голову, оборачиваюсь. Мама стоит у дверей, кажется, по ее щекам катятся слезы. Внизу хлопает дверь, раздается приглушенный лающий звук — похоже, рыдает тетя Зина.

Мама поворачивается, беззвучно прикрывает дверь и уходит. Сажусь на кровати, зажимаю руки между колен. Внизу вновь хлопает дверь, слышны тревожные голоса дяди Жоры и отца. Тетя Зина рыдает уже на улице. Она рыдает глухо и отрывисто, словно ее мучает кашель: «Кхы-кхы-кхы!»

Как же бабушка могла умереть, если вчера она ходила по участку, подвязывала цветы на клумбе, разговаривала со мной, ни на что не жаловалась! И врач, которого дядя Жора привозил из Ленинграда, улыбался и говорил, что бабушка молодец, у нее хороший тонус.

Дядя Жора неподвижно сидел на пеньке рядом с беседкой и, подперев голову руками, смотрел в сторону леса. Я не стал его окликать. В дальнем конце участка ухала, как сова, тетя Зина. Одной рукой тетя Зина держалась за заборный столб, другую руку со скомканным платком подносила к глазам и ухала, словно кто-то невидимый бил ее по спине: «Ух!.. Ух!..» От этого уханья мне стало как-то особенно нехорошо.

Катька с Чарликом на руках сидела на веранде и тоскливо смотрела в окно. Мама, забравшись на табуретку, завешивала простыней старое высокое зеркало. Чарлик встрепенулся при моем появлении, хотел выбраться из объятий, но Катька придержала его, и пес поздоровался со мной только грустным взглядом. Сестрица молчала, словно меня и не было. На письменном столе замерла неоконченная шахматная партия. Белые загнали в угол черного короля и его верного обтрепанного коня. Дядя Жора так и не успел сделать ход. Может, еще выберутся?

— Это всё я… — неожиданно проговорила Катька плаксивым голосом, еще крепче сжала собаку и принялась раскачиваться из стороны в сторону. — Бабушка просила купить ей мятные таблетки, а я забыла… — Она отпустила Чарлика на пол и, закрыв лицо руками, зарыдала. — А у нее сердце…

Чарлик отряхнулся, как после купания, понюхал мою брючину, взглянул на Катьку и улегся на свой матрасик возле двери.

— Не наговаривай на себя, — тихо сказала моя мама, слезая с табуретки. — Мятными таблетками сердце не спасешь… Фу, как милиционер накурил, надо проветрить…

— Милиционер? — спросил я. — А зачем он приходил?

— Его «скорая» вызвала. — Мама открыла дверь на улицу. — Составил акт о смерти. Так положено.

Неожиданно сестрица утерла слезы, прошагала на крыльцо и крикнула зычным голосом футбольного болельщика: «Мама! Немедленно прекрати!»

Тети-Зинино уханье у забора прекратилось, Катька убрала в карман джинсов платочек и вернулась в кресло.

Из кухни вышел отец.

— Идите, попрощайтесь с бабушкой, — сказал он, бледнея.

— Идите, идите, — покивала мама. — Уже все попрощались. — Она тихо заплакала и в отчаянии махнула рукой.

В коридоре горел тусклый свет. На полу возле бабушкиной двери стояли босоножки, на вешалке светлел плащ. Катька остановилась и закрыла лицо руками, сдерживая рыдания.

— Ну не надо, Катя, — попросил я; мне и без того было страшно.

Катька покивала, вытерла комком платочка слезы, распухший нос и судорожно вздохнула. Я понял, что мне надо идти первым и взялся за ручку. Дверь, обитая дерматином, тяжело отлепилась, и мы вошли. В комнате стоял полумрак и пахло лекарством. Я пригладил волосы, сел на табуретку и глянул на бледное лицо бабушки. Бабушка видела какой-то дивный сон, который она уже никому не расскажет. Сзади всхлипнула Катька.

На тумбочке возле кровати блестели две ампулы со срезанными горлышками. Стопка, чашка, пузырьки, серебряная ложка… Жирно чернел оборот копировальной бумаги с серыми оттисками строчек. Строгий бланк, исписанный убористым почерком, — «Акт о смерти». На стуле зачем-то лежало круглое зеркало из ванной…

На светленьких обоях, в том месте, куда нужно было перевесить бра, я разглядел карандашный крестик — его несколько дней назад поставила бабушка.

Посидев в оцепенении, я положил ладонь на бабушкину руку — она была холодной, чужой. Я заставил себя поцеловать бабушку в лоб и отошел к окну.

На табуретку села сестра. Она долго хлюпала носом, потом сказала плаксиво:

— Прости, бабуля…

Я стоял, сцепив за спиной руки, и не решался уйти. Я тоже хорош — так и не нашел времени, чтобы перевесить бра к изголовью. Ей было темновато читать, и она страдала, в то время как я гулял со Светкой по заливу и плясал на танцплощадке. А сколько бабушка сделала для меня хорошего!..

— Правда, наша бабушка самая красивая? — неожиданно прошептала сестра с незнакомой интонацией. — Да, она самая красивая, — словно кого-то убеждая, проговорила сестра, и мне показалось, что она тронулась; бывает такое — люди начинают заговариваться от горя, а потом сходят с ума. — Слышишь, бабуля? Краше тебя никого не найти. Правда, Кирилл?

Я кивнул, не оборачиваясь. Слезы накатились сами собой, и мне почему-то не было стыдно, что я плачу…

— Вот, бабуля, а ты мне не верила, — сдавленным голосом пропищала Катька, выскочила в коридор и там разревелась.

Я вновь подошел к бабушке, сел на табуретку и покосился на злосчастное бра в виде тюльпана. Конечно, бабушке было темновато читать. Она мучалась, но читала, терпеливо ждала, когда внук вспомнит про нее и перевесит… Я расплакался и мысленно попросил у бабушки прощения.

Когда я перестал плакать, бабушка все так же смотрела свой дивный сон, и я не был уверен, что она простила.

На улице светило солнце, щебетали птицы. На соседней даче играл приемник. Женщина везла мимо наших ворот малыша в коляске. Малыш теребил панамку и пытался ее сорвать. Удивительно — умерла моя бабушка, и никому нет дела. Мир живет своей жизнью. Вот и я когда-нибудь умру, а все кругом будут есть мороженое, ходить под ручку, купаться на пляже. А что, интересно, будет делать без меня Светка?..

Подошел отец, обнял меня и легонько похлопал по плечу. Тетя Зина, всхлипывая и тяжело ступая меж кочек с черничником, шла от забора. Мама показывала ей издали граненую рюмочку с каплями. Дядя Жора продолжал мрачно сидеть на пеньке, подперев голову руками.

И даже Чарли скорбел в своем уголке, положив голову на лапу и устремив хмурый взгляд на ножку стула.

Папа позвонил в больницу, и ему сказали, что машину из морга смогут прислать только во второй половине дня, и посоветовали везти своими силами. Дядя Жора сходил в гараж и приехал на грузовике. Молодой шофер в армейской гимнастерке откинул задний борт и раскидал по углам ящики и колеса. Мы вынесли бабушку на матрасе, положили в кузов и накрыли тонким байковым одеялом, словно отделяя ее от высоких зеленых деревьев, синего неба, солнца, птиц — всего того, что теперь ей не нужно…

Папа с дядей Жорой хмуро сели в кузове, я залез в кабину. Шофер звякнул щеколдами, закрыл задний борт, и мы поехали.