В поисках утраченных предков (сборник) - Дмитрий Каралис

— Брать? — спросил отец.

— Кинь в лодку, пусть валяется, — равнодушно сказал брат. — Мелковата, но на живца может сгодиться…

Он уже несколько раз впустую пробороздил блесной-карасем водные просторы и начинал нервничать. Мы с отцом почти одновременно сняли с крючков по приличному окушку, и дядя Жора, порывшись в рюкзаке, заменил большую бронзовую блесну на маленькую серебристую.

— Мы брали выпивку, чтобы не оставлять ее в палатке или чтобы пить? — Отец насадил нового червяка. Ему, похоже, нравилась такая рыбалка.

— Пить, пить! — нервно сказал дядя Жора. — Вот я поймаю, и выпьем.

— А если не поймаешь?

— Не говори под руку! — огрызнулся дядька, закидывая блесну и склоняя голову, чтобы услышать, как она плюхнется в воду. Из тумана донесся дряблый взбульк, дядя Жора начал наматывать леску на катушку и шепотом выматерился: — …! Оторвалась! Такая хорошая блесна была! С вашей болтовней тут ничего не поймаешь. Сидят, понимаешь, лясы точат…

Мы стали сочувственно выяснять, как оторвалась блесна: от развязавшегося морского узла на леске или ее оторвала крупная рыба? Не проронив ни слова, дядя Жора порылся в рюкзаке и вытащил новую блесну — с красными перышками под окуня. Мы отвернулись к своим поплавкам, чтобы не сглазить его рыбацкое счастье и не прозевать своего.

Дядя Жора сопел, шуршал курткой и, встав в полный рост, попросил:

— Пригнитесь, а то зацеплю!

Придерживая удочки, мы с батей присели на дно лодки и услышали, как дядя Жора раскручивает над головой спиннинг, чтобы закинуть блесну подальше. Лодка резко наклонилась в одну сторону, в другую, скакнул котелок, я услышал мат-перемат и возмущенный всплеск сонной воды, в которую рухнул, продолжая изысканно ругаться, дядя Жора. Лодка выровнялась, качнулась на волне, но тут же ее нос задрался вверх — это фыркающий дядя Жора крепкими руками притопил корму, стараясь быстрее влезть обратно. Я бросился ему на помощь, и лодка еще выше задрала нос, словно собиралась выйти на глиссирование.

— Назад! — неожиданно рявкнул отец. — Он сам!

Корма двухвесельной прогулочной лодки (а именно таковой следовало считать отвязанную от мостков посудину) имела фасонистую полукруглую спинку, которая и мешала теперь дяде Жоре воссоединиться с большинством.

— Только не суетись! — тихо и властно сказал отец.

— Я не суечусь, — отплевывался от воды дядя Жора. — Мы и не такое видали! Хрен ли нам… Ты же знаешь, я висел в небе над Сахали… твою мать, сапоги бы не потерять.

Мы с отцом присели на носу лодки, чтобы понизить центр тяжести и не дать дяде Жоре перевернуть ее.

Сделав несколько попыток выпрыгнуть из воды и лечь на спинку кормы животом, дядя Жора вопреки окрикам отца попробовал проникнуть в лодку с борта — именно такая позиция, как совершенно негодная, перечеркнута красным крестом на плакатах по правилам поведения на воде — и чуть не перевернул нас вместе с рюкзаком, звонким котелком, острым топором и удочками…

— Осёл! — заорал отец. — Цепляйся за корму, и мы шпарим к берегу, в воде теплее.

— Гребите! — согласился дядя Жора, цепляясь за корму. — Да побыстрее! Замерзну!

Мы с отцом быстро вставили весла в уключины и закрутили головами, высматривая направление, в котором нам следовало буксировать попавшего в беду дядю Жору.

— Куда? — в один голос воскликнули мы.

Туман и не думал рассеиваться. По моим прикидкам, мы были метрах в двухстах от берега, но самого берега не видели. Обещанный холм с палаткой мог учуять только сам дядя Жора с его феноменальным чутьем и чувством ориентировки.

— Туда! — приподнимаясь над кормой, ткнул пальцем дядя Жора. — Кажется, туда. Только быстрее — холодно!

Мы налегли на весла. Дело было нешуточное. Если дядя Жора ошибся, мы удалялись от берега, продлевая его страдания. Если плыли правильно, в воде ему предстояло пробыть минут десять. А что на берегу? Потухший костер и холодная палатка. Тут любую болезнь подхватишь, не говоря уже о сердце. Лодка двигалась медленно.

— Спокойно! — сказал отец. — Перестаем на минуту грести! Кирилл, следи, чтобы лодку не развернуло.

Он достал из рюкзака фляжку с можжевеловым джином и протянул брату, чтобы тот согрел внутренности. Снял с его головы мокрую шапочку и потуже нахлобучил ему свою фетровую шляпу.

— Джин в воде — это классно! — воскликнул дядя Жора, показываясь над кормой в шляпе и с фляжкой в руке. Он жадно приложился к фляжке и вернул ее отцу. — У меня в рюкзаке бутерброды! Нет, бутерброды не надо… Гребите, гребите!

Мы торопливо заработали веслами.

— Жора, ты как? — периодически интересовался отец, глядя на пальцы, вцепившиеся в спинку кормы. Дядя Жора показывал большой палец и просил еще выпить. Потом он сказал, что поплывет вместе с фляжкой — так удобнее: не придется останавливаться. Я тревожно вертел головой, надеясь быстрее увидеть берег, а когда дядя Жора, хорошенько согревшись, стал протяжно командовать: «И-и-и раз! И-и-и два!», мне показалось, что чуть правее нашего курса кто-то крикнул. Отцу тоже показалось, и мы перестали грести, прислушиваясь.

— Э-ге-ге! — закричал отец, и с берега отозвались:

— Эй, на лодке! Греби сюда!

— А ты кто? — крикнул из воды дядя Жора.

— Сейчас узнаешь… — где-то совсем неподалеку пообещал мужской голос и запоздало представился: — Ефим я…

Мы с отцом продолжали грести. Только бы дядя Жора не околел в этой студеной водице. Какой еще Ефим?

На берегу в сухом сизом ватнике стоял вчерашний лодочник: ему было нехорошо.

Дядя Жора, тяжело ступая, вышел из воды. С него текло. Мы с отцом помогли ему стянуть разбухшую куртку, сапоги, брюки… Ефим кружил вокруг нас и покачивал головой, словно постиг в своей жизни нечто новое. Я догадался, что сходство отца и дяди Жоры смутно тревожит его.

— Лодку-то брали… на троих, — наигранно веселым голосом сказал Ефим, заглядывая дядьке в лицо, — а стакан налили один. Не справедливо…

— Где ты видишь троих? — стучал зубами дядя Жора, натягивая на голое тело мой свитер и штаны.

— А как же! — Ефим неуверенно потыкал в нас пальцем. — Вот ты, вот он и вот парень. А? — В голосе появилась тревога. — Он в куртке, а ты без куртки… На нем брюки, а ты без…

— Да вот моя куртка лежит! — Дядя Жора прыгал на одной ноге, пытаясь другой попасть в штанину. — Протри глаза.

Отец неподалеку размашисто ухал топором, заваливая сухую сосенку.

— Не, ребята, я не понимаю, — заволновался Ефим, суетливо взглянув сначала на отца, потом на дядю Жору. — Вы что, хотите меня надинамить? Вас же трое?

— Помог бы лучше костер развести, — увиливал от ответа дядя Жора. — Сейчас разберемся…

— Ну, разберись, — обиженно говорил лодочник. Он вставал на колени, раздувал подернутые пеплом уголья и скашивал на меня глаза: — Они что, двойняшки?

— Кто? — Я ломал через голое колено хворост и зябко поводил плечами.

— Ну, эти… Я же вижу! — настаивал Ефим.

Я пожимал плечами, и лодочник морщил лоб, словно в него заколачивали гвоздь:

— А у вас осталось?..

— Должно остаться…

— Ёкалэмэнэ! Трясет шибче этого, — он кивнул в сторону дяди Жоры.

Потом мы растирали дядю Жору джином и дали выпить Ефиму.

— Я вас сразу вычислил, — говорил повеселевший Ефим, не выпуская из рук открытой бутылки. — Проснулся в сарайке — колотун бьет. К мосткам вышел, лодки счёл — одной не хватает. И стакан мой на пеньке стоит. Я его понюхал, тут меня и озарило! Пошел тропкой по бережку и на палатку вышел! Не, в натуре, приезжайте в любое время. У нас всё путем!

Ефим ушел опохмеленный и удовлетворенный. Мы натянули над костром веревку, повесили сушиться одежду дяди Жоры и завалились в палатку спать.

На этот раз я проснулся от ядовитого запаха, резавшего ноздри. Он безусловно шел от костра, который отец устроил по таежному способу: несколько бревнышек складывались друг над другом, как карандаши в пачке, поставленной на ребро, — вбитые в землю колышки не давали им рассыпаться. Когда середина бревен прогорала, их следовало сдвигать навстречу друг другу — таежная непрерывка, как объяснил батя. Вновь паниковать я не стал и выбрался из палатки тихо.

Солнце уже поднялось над низким противоположным берегом и добивало остатки тумана, жавшегося к камышам.

Огонь образовал в бревнах промоину, их острые концы горели свечным пламенем, и между ними дымилась и вспыхивала зелеными и синими огоньками спекшаяся куча дяди-Жориной одежды. Чуть поодаль стояли его сапоги с парящими голенищами.

Я ковырнул палкой кучу — она стала гореть веселее. Едкий химический запах усилился. Обойдя костер с другой стороны, я попытался отобрать у него остатки одежды — дымящийся рукав куртки и слипшийся кусок штанов, в которых угадывались карманы. Оборванная веревка, привязанная к двум соснам, тоже дымились…