Последний порог - Андраш Беркеши

— Теперь вы понимаете, почему я начал разговор с вами так издалека? Если вас арестуют и начнут пытать, вы, видимо, расскажете, что я был у вас и говорил с вами. Короче, тогда я тоже пропал, Моника. Поскольку сейчас речь идет о жизни многих людей, вы должны поступить так, как я вам посоветую. Если же вы не согласитесь на это, тогда вам следует покончить с собой.

— Я должна стать самоубийцей?

— Если вы не последуете моему совету, тогда — да. Или мне самому придется застрелить вас, чтобы вы никого не выдали: ни Милана, ни моих друзей, ни меня самого.

Казалось, что девушка сразу же постарела на несколько лет. Нет, она вовсе не собиралась кончать жизнь самоубийством. Она хотела жить и теперь смотрела на Эккера как на своего спасителя.

— Кто писал письмо и что в нем было? — приказным тоном спросил профессор. Он чувствовал, что девушка близка к истерике, а в таких случаях необходимо разговаривать твердым голосом.

— Письмо писала Эгерке.

— Иначе говоря, Элизабет Майснер?

— Да.

— И что же она писала?

— Чтобы я сообщила ей о том, что сталось с ее матерью. Правда, сформулирована эта просьба была иначе. Подождите немного, я постараюсь все вспомнить точно. — Девушка закусила нижнюю губу и нахмурила брови: — «Ночью мне приснилась во сне наша бывшая учительница по рисованию, которая нарисовала тебе красивого барана. Я не знаю, что теперь с ней». Если я не ошибаюсь, она именно так и писала.

— Дальше.

— Дальше она писала, что Виктор жив и здоров и все еще занимается уничтожением хищников.

— Иначе говоря, все еще занимается нелегальной деятельностью?

— Да, в конце письма она просила, чтобы я послала ей открытку с видом Кельнского собора, если захочу, иначе говоря, если ее мать жива и здорова.

— А на какой адрес?

— Венгрия. Шахтерский поселок. Майор-вельд. Петеру Бараньошу.

— И вы послали эту открытку?

— Нет. А письмо я сожгла. — Она выжидающе посмотрела на профессора.

Эккер встал и нервно заходил по комнате, желая произвести на девушку впечатление и делая вид, будто что-то обдумывает.

— Послушайте меня, Моника, — проговорил он, остановившись перед девушкой. — Напишите письмо в гестапо. Расскажите подробно историю с письмом, которое принес вам мальчик. И то, что, испугавшись, вы сожгли его. Хотя нет, так будет неубедительно. Вы сожгли письмо, потому что решили: над вами кто-то подшутил. Но содержание письма изложите как можно подробнее. Было бы хорошо, конечно, если бы вы смогли точно процитировать его, однако комментировать письмо не следует. Можете только упомянуть, что никакого знакомого по имени Виктор у вас нет, что еще со школьных времен вы помните девочку, которую все дразнили Эгерке — на самом же деле ее звали Элизабет Майснер, — но вот уже скоро восемь лет, как вы не встречались с ней. Письмо отдадите мне. Если вас станут допрашивать, скажите, что вы его написали еще вчера и с Хокером отослали ко мне на квартиру. Именно с ним и именно ко мне, потому что в прошлом году я помог вашему брату. Вам все понятно, Моника?

— Я все поняла, господин профессор. Как я смогу отблагодарить вас?

— Я не жду от вас никакой благодарности. Просто вы своим письмом все исправите. Речь идет о Милане. Естественно, гестапо заинтересуется отправителем письма. Если они нападут на след Элизабет Майснер, поймать Милана им ничего не стоит. Значит, спасать нужно именно его. Напишите письмо Эгерке. Что стало с ее матерью? Что вы о ней знаете?

— Три года назад она умерла в Бухенвальде. Мне об этом сказал киношник.

— Тогда откровенно и напишите ей об этом. Не забудьте сообщить, что подателю письма можно доверять. Пусть она известит Милана об опасности, сообщит, что его письмо попало в руки гестапо. Вас же гестапо принудило послать открытку.

— Но зачем же посылать открытку, если матери Эгерке уже нет в живых?

— Чтобы я мог разыскать Эгерке и спасти Милана, — ответил Эккер.

— А вы хотите найти ее?

— Да. Я как раз еду в Венгрию. Думаю, что Майор-вельд — это не настоящий адрес Эгерке. Они тоже разбираются в конспирации. Об этом лучше всего свидетельствует тот факт, что они до сих пор не провалились. Ну, дорогая Моника, примемся за работу.

Девушка встала и вынула из ящика письменного стола лист бумаги и конверт.

— Но у меня нет открытки с видом Кельнского собора.

— Ее мы купим завтра. Пишите само письмо, подписывайте адрес. Только обратного не указывайте. Вечером принесете письмо ко мне на квартиру.

Девушка покорно кивнула и села за стол. Эккер несколько секунд молча смотрел на нее, как обычно смотрит педагог на прилежного студента, пишущего зачетную работу.

— Скажите, Моника, вы были в связи с тем киношником?

Девушка перестала писать и посмотрела на профессора:

— Нет. Думаю, что он этого и не хотел вовсе, он даже не сделал ни одной попытки. — Проговорив это, она снова принялась за письмо, а Эккер с удовлетворением подумал, что Вебер не солгал ему.

Эккер перестал ходить по комнате и остановился у письменного стола, опершись о столешницу ладонями.

— У меня имеются данные, — заговорил он, — что коммунисты торопятся с созданием новой коалиции и уже достигли в этом направлении известных результатов. Вот и приезд Радовича в Венгрию свидетельствует об этом же. Однако я уверен, что скоро мы схватим его.

Вебер встал. На какое-то мгновение им овладела слабость, а затем даже страх, чего ранее он никогда за собой не замечал. Он был убежден в том, что профессор наперед знает все его мысли. Он ждал вопроса профессора о донесении Секе.

— Милан Радович действительно скрывается в Венгрии, — сказал Вебер — донесение об этом он уже составил и передал Эккеру.

Профессор сел, провел ладонью левой руки по лбу и дважды перечел донесение, составленное для начальника генерального штаба, покачал своей крупной головой.

— Да, это чрезвычайно интересно, — проговорил он, немного помолчав. Взгляд его остановился на стене, сплошь заставленной книжными полками. — Хотя, насколько я знаю венгерских офицеров, вряд ли они пойдут на соглашение с красными. Нет, дорогой Феликс, это исключено, это просто невозможно.

Однако Вебер уже взял себя в руки, страх у него прошел так же быстро, как и появился, он обрел прежнюю уверенность.

— Подполковник Секе настойчиво утверждает, — продолжал Вебер, — что Хорти пытается предпринять шаги, необходимые для заключения с русскими сепаратного мира. Его доверенные люди уже ведут переговоры об этом: в Стамбуле — с русскими, а в Стокгольме — с англосаксами.

— Это вполне допустимо, — кивнул Эккер. — Однако это всего лишь попытки.

— Генерал Винкельман да и сам фюрер, насколько мне известно, придают этим переговорам большое значение.

— А я лично — нет. — Профессор подвинул к себе табакерку из слоновой кости и не спеша принялся выбирать сигары. Выбрав, он по очереди понюхал их и в конце концов остановился на голландской сигаре средних размеров, свернутой из светлых табачных листьев. Откусив кончик, он раскурил ее. — Садитесь, Феликс, я не люблю, когда со мной разговаривают стоя.

Вебер повиновался. Сизый сигарный дым расплывался над их головами.

— Пусть генерал Винкельман всесторонне оценивает эти донесения, — проговорил профессор. — Разумеется, при разработке оперативных планов необходимо предусматривать и такую возможность. Такова уж их обязанность. Я же со своей стороны считаю, что венгры лишь в том случае смогут заключить сепаратный мирный договор и повернуть оружие против нас, если они договорятся с русскими. А это мало вероятно, потому что красных они боятся сильнее, чем дьявола. Между нами говоря, у них есть все основания их бояться. Дело в том, что венгерские господа вместе со своим регентом по самую макушку запачканы кровью. В девятнадцатом году они устроили красным такую кровавую баню, каких не знала история. А позже, после установления диктаторского режима...

Хорти прекрасно понимает, что в случае заключения мирного договора с русскими он должен будет уступить власть тем, кому будут симпатизировать русские. Возможно, венгерские коммунисты в интересах антигитлеровской коалиции на какое-то время будут сдерживать свою ненависть к господствующим классам и согласятся на опять-таки временное сотрудничество с регентом и его армией. Хотя... я и это считаю маловероятным. Вряд ли регент опустится до переговоров с ними. Но уж в чем я уверен, так это в том, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет с ними договориться, поскольку он их боится. Вот так-то, мой друг... — Профессор сбил с сигары пепел и продолжал: — Если же в этой стране дело дойдет до вооруженной борьбы, то организовать ее смогут только коммунисты или же антинемецкие силы, которые противостоят регенту. Я, дорогой Феликс, думаю, что коммунисты рассчитывают в первую очередь на тех офицеров, которые не запятнали себя кровью в период подавления Венгерской советской республики в девятнадцатом году, но таких офицеров очень мало. Во всяком случае, генерал-лейтенант Хайду принадлежит к их числу. Если коммунистам удастся получить оружие от офицеров, их дело выиграно. Но, мой дорогой, эта линия таит в себе опасность. Именно поэтому мы и должны схватить Милана Радовича, и схватить, так сказать, незаметно, а уж потом заставить его говорить, что будет делом далеко не легким. Я знаю его характер — он принадлежит к числу одержимых, которых невозможно сломить физическими пытками, разве что логикой. Мы должны узнать от него, с кем именно он вел переговоры и каких результатов достиг.