Очищение - Олег Верещагин

Посреди улицы играли в лапту две команды мальчишек – человек тридцать, не меньше. Не самые маленькие, не слишком большие – где-то лет по девять-двенадцать. Ор стоял такой, что во всех соседних дворах истерично страдали собаки. Романов обратил внимание на две вещи. Первая – вдоль дороги были аккуратно составлены этакими военизированными «пирамидками» разные-всякие тяпки и грабли. То есть вся эта компания, видимо, отдыхала то ли от трудов праведных, то ли перед ними. Второе – практически у всех ребят на поясах (на большинстве были спортивные штаны или джинсы… Не сразу Романов сообразил, что некоторые джинсы – просто-напросто полотняные простенькие штаны, чуть ли не домотканые!) висят ножи. Видимо, не для понта и даже не для соблюдения какой-то исторической аутентичности, а как рабочий инструмент.

Смотреть на игру было приятно. Очень приятно почему-то. Хотя в игровые вопли нет-нет да и вмешивался густой и смешной в детских устах мат.

А потом Романов заметил Максима.

Балабанов сидел на обочине чуть за оградой соседнего дома – играющим он был почти незаметен, а сам с интересом смотрел за игрой, обняв коленки и грызя травинку. Вечный в этих местах ветер чуть шевелил мальчишке волосы на затылке, старательно ушитый, но все равно великоватый камуфляж на спине поднялся складчатым горбом.

Романов напрягся. Несколько секунд помедлил, потом все-таки пошел к мальчишке. Играющие вопили вовсю, Романов шел бесшумно – и все-таки Максим быстро обернулся, когда Романову оставалось сделать еще шагов пять, не меньше. Так же быстро вскочил, одернул камуфляж и опустил глаза.

– А ты почему не играешь? – спросил Романов. – Не берут? Или не умеешь?

– Да я уже понял все, это же простая игра, – тихо сказал мальчик, глядя в землю. – А не играю… я и не просился. Я просто сижу и смотрю. Разве нельзя? – Романов промолчал, и мальчишка пояснил, кивнув в сторону играющих: – Они сперва подошли, спросили, кто я, что тут делаю… Я сказал, что приехал с Романовым, ну они сказали «а», и все.

– А где Игнат? – Романов огляделся.

– В школе… Я один пришел.

Романов вздохнул. Умом он понимал тщетность и глупость такого разговора, потому что сотни тысяч таких мальчишек были мертвы, умирали или мучились – от голода, в рабстве, от одиночества… Думать следовало обо всех. И точка. Но промолчать и уйти он не мог.

Не мог, и все.

– Игнат тебя обижает? – спросил он тихо.

Максим поднял глаза – искренне удивленные. Пожал плечами:

– Никто меня не обижает, что вы! А Игнат очень хороший… Даже смешно, какой заботливый.

– У него был брат, очень похожий на тебя, – пояснил Романов. – Был – и погиб.

– Я догадался… А как эта игра называется?

– Лапта…

Мальчишка повторил:

– Лапта… Похоже на бейсбол.

– Ты играл в бейсбол?

– Не… Просто похоже…

– Максим, – Романову правда было интересно, – зачем ты лезешь в схватки? Я тебя видел, когда брали ту школу.

– Ну… – Мальчишка пожал плечами: – Я же не просто так. Попить кому-нибудь, лекарства разные… Я же живу у вас, ем, сплю, надо же что-то делать…

– И тебе не страшно?

– Я не знаю… – Мальчишка повернулся к играющим, посмотрел на них и спросил, не поворачиваясь: – А вы всех ведь убили, да?

Он не уточнял. Но Романов понял сразу. Ответ был понятен, и он спросил сам:

– Тебе Игнат рассказал?

– Нет… просто, я догадался… – Максим слабенько выдохнул. Поежился, по-прежнему не глядя на Романова, снова спросил: – Меня ведь тоже должны были убить, да?

– Да, – не стал кривить душой Романов. – Игнат заступился за тебя… Максим, твои… твоя семья… это были очень плохие люди. Очень.

– Я знаю… – Мальчишка взялся рукой за доску забора, подергал. – Я не думал, что так будет. А я раньше их всех все равно любил. Мне и раньше не нравилось, что они делают, ну, до всего этого. А я все равно любил. Даже Светку. А потом я ее бояться стал. По-настоящему. Я когда заступался за… за разных людей, папа… он иногда делал, как я просил. А она всегда злилась так и мне потом по-тихому грозила, что я папе надоем и он ей разрешит со мной… как она с другими мальчишками делала… А еще заставляла смотреть, как в печи мертвых сжигают… просто силой притаскивала, чтобы я смотрел… мне так было страшно, что я по ночам в постель… писал. – И поспешил добавить: – Это с вами только прошло, само.

– И ты все равно заступался? – тихо спросил Романов.

Максим кивнул – как будто клюнул подбородком. Еле слышно сказал:

– А маму я все равно любил… – И добавил обыденно: – Она была просто глупая. Но она не злая была. И истории разные смешные мне рассказывала, про то, как маленькой была… и в ту ночь, когда вы пришли, тоже рассказывала, вечером…

– Максим… – позвал его Романов.

Мальчик обернулся. Лицо у него было в слезах, глаза казались большими и дрожащими какими-то.

– Ты нас никогда не простишь?

– Я не знаю, – признался мальчик. – У меня не получается про это правильно думать. Я вообще не хочу, чтобы кто-то кого-то убивал, мучил, издевался… Но я ж понимаю, что так не будет. Что хорошие люди будут убивать плохих, может, даже больше, чем убивали плохие… Может, лучше, если бы вы и меня убили… или я сам умер. Мне только Игната жалко.

– Хочешь тут остаться? – спросил Романов. – Я даже Игната с тобой отпущу. Тут хорошие люди. И тут безопасно. Почти совсем безопасно.

Максим долго молчал, отвернувшись. Глядел на играющих мальчишек, пока кто-то не свистнул – громко, резко – из-за дальних домов, и вся компания, расхватав инструмент, не потрусила туда, оставив биты и мячик в траве на обочине. Потом сказал медленно:

– А вы всегда будете делать… ну, так делать? Как делаете? Людей освобождать, стараться, чтобы были законы, чтобы была еда, дома… Или вы просто для себя сделаете такие места, где будет хорошо, а потом перестанете?

Мальчишка выразил свою мысль смутно, но Романов ее понял.

– Я буду это делать или пока не настанет справедливость на всей планете, или пока не умру, – сказал он честно. Максим вытер лицо рукавом камуфляжа и ответил:

– Тогда я с вами буду. Если я умру, то не просто так. А если не умру – то, может, у меня все наладится в голове.

– Договорились, – кивнул Романов.

А Максим неожиданно спросил:

– А как вы думаете… я могу попробовать стукнуть по мячу? Один раз, просто попробовать?

– Я подам, – вызвался Романов.

Юные порученцы Романова в школьном здании не сидели. Почти все коротали время на большом дворе – занимались оружием, конями, кто-то читал, человек десять осаждали школьную спортплощадку вперемешку с несколькими местными своими ровесниками, которые явно пытались вести себя покровительственно, по-хозяйски, но так же явно завидовали мальчишкам в форме (Романов подумал, что многие, наверное, будут проситься с ним, а то еще и сбежит кто…). Две группы гоняли взятый с собой кем-то футбольный мяч на маленькой площадке. Подбежавший навстречу Женька хотел было после салюта начать всех «поднимать и строить», но Романов прижал палец к губам и, сказав «За завтрак спасибо», – уселся на ступеньки крыльца черного хода, щурясь на солнце. Тут пригревало, и пригревало крепко, не было того промозглого, совершенно не летнего ветерка, который сопровождал весь этот поход. Женька устроился ступенькой ниже. Из окна второго этажа, распахнутого прямо над головами Романова и Женьки, слышался однотонный ритмичный звон гуслей (в дружине их было несколько, как и гитар – гитары принадлежали бывшим морским пехотинцам, а гусли предпочитали владивостокские ополченцы) и мужской голос – Романов угадал Сажина…

Они не ушли, не пропали бесследно,Рассыпавшись пеплом пожарищ чумных,И их имена, разнесенные ветром,Не смолкли в трясине речений пустых.Минули столетья кровавою мессой,И мир под пятою железной поник,Но в темной глуши затаенного лесаВстает позабытый обугленный лик,И хмурит глаза, утомленный, сурово,Он ищет, в ком жив еще Памяти зов,Кто гордо отринул бездушное слово —Ведь то, что на Сердце, важней всяких слов.Он верит: однажды, сквозь пни и болота,Придут к нему люди из дальних краевИ встанут в безмолвье, почуяв, как что-тоВ душе их прорвалось сквозь толщу веков.И руки они вознесут прямо к небу,И вспомнят забытые все имена,И сгинет злой морок, как будто и не был,И люди очнутся от долгого сна.Польются, как встарь, звуки песен заветных,И им улыбнется обугленный лик…Они не ушли, не пропали бесследно.Лишь в наших сердцах затаились на миг[15].

– Женька, – неожиданно спросил Романов, – а ты веришь в Бога?