Плавающая Евразия - Тимур Пулатов

Глаза Давлятова слезились от напряженного взгляда. На секунду он отвел от лица бинокль, чтобы протереть вспотевшие окуляры. Едва приставил он снова тысячесильный хитрый инструмент к глазам, как крупно и четко очертилась картина шатра, противоположной стороны зала, со своей приемной комнатой.

У двери приемной комнаты мелькнула фигура привратника, вставившего ключ в замочную скважину. Но прежде чем поднести к двери ключ, привратник нагнулся и взглянул через замочную дыру.

— Кабинет ваш свободен, — доложил он человеку, подошедшему сзади с таким видом, будто присутствие тут ему было в тягость. Был он в кителе, с зачесанными назад черными как смоль волосами, правой рукой держал потухшую трубку у рта.

Привратник несколько раз повернул ключ в двери, но заржавевший замок не поддавался. И по тому, как он крутил рукой, по присущему только ему жесту, Давлятов узнал в привратнике Шаршарова, беллетриста и диссидента.

— Это он! Подлец! Как он попал сюда?! Значит, опять улизнул от рук правосудия! — закричал пораженный Давлятов, но тут же услышал отрезвляющий голос своего попутчика по рискованному путешествию в недрах земли:

— Лично я бы вам не позавидовал, окажись вы там, голубчик…

Дверь по-прежнему не поддавалась, хотя Шаршаров и налегал на нее, пытаясь поддеть.

Шеф его, доселе апатичный, проявил легкое нетерпение, глянул на часы.

— У нас здесь, как в рядовой районной поликлинике, — глухо сказал он, — до двух часов кабинет занят урологом, а после двух до вечера психиатром, пользующимися одними и теми же урологическими инструментами. Смысл сказанного только частично был ясен Давлятову — он лишь понял, что и здесь, в чистилище, ощущается нехватка кабинетов и из-за этого начальники работают в две смены неполный рабочий день. Он даже испытывал злорадство по поводу того, что Шаршарову не поддается дверь. Но наконец привратник открыл ее, услужливым жестом показывая шефу в тот самый зал, где Ибн-Муддафи принимал журналистку.

Шеф с недовольной гримасой вошел в зал и потянул носом воздух, чувствуя неприятный запах.

— Ты ведь знаешь, что меня мучают запахи, — недовольный, обратился он к Шаршарову. — И даже изобразил мои мучения в своем романе. А о простой вещи — прийти сюда на пять минут раньше и проветрить шатер — ты не догадываешься. Все вы большие мастера в воображении и изображении, а когда дело доходит до реальной жизни, элементарного понимания и сочувствия в вас нет и нет… не хватает! — продолжал он, устраиваясь поудобнее в кресле и глядя почему-то не в лицо привратника, словно стыдясь своего старческого брюзжания.

Шаршаров, пододвигая к нему столик с какими-то бумагами, пытался оправдаться:

— Сегодня полковник увлекся беседой и вышел отсюда не за пять минут, как обычно, а ровно в два. Поэтому я не успел, хотя очень хотел… Не верите?! — вдруг ударил он себя по-мужицки в грудь, как бы выражая гнев.

Шеф протянул было руку к столику, чтобы взять папку, но передумал и, явно оттягивая время начала службы, проговорил совсем миролюбиво:

— Не понимаю, что мешает нам с полковником, разъехаться по разным кабинетам, вместо того чтобы делить один на двоих. Тем более если учесть, что делаем мы совсем разные дела, даже противоположные. Он больше по части отрицания — этакий разрушитель устоев, я же обустраиваю новую жизнь, соединяя края, полюса, плюсы и минусы, материю с антиматерией… ну, и так далее… так можно перечислить семнадцать соединительных частей моей деятельности. — Говорил шеф с каким-то добродушием, за которым, возможно, скрывался подвох. — Ну, что там на сегодня? — опять сбился он на ворчливый тон и, чтобы выровнять свое настроение, глотнул дыма из трубки и прищурился. И в эту минуту что-то словно пронзило Давлятова, с любопытством наблюдавшего за новым действием в шатре. Он вспомнил портрет, с которого начинался каждый учебник в его школьные годы, особенно в начальных классах.

«Неужели это он? — мелькнуло тревожное у Давлятова. — Вот неожиданность за неожиданностью. Сначала провокатор Шаршаров, теперь он…» Мысль его опять запуталась, когда увидел он, что Шаршаров взял со столика папку и раскрыл ее.

— Документ Всемирной Академии экологии, — четко, со служебным рвением доложил Шаршаров.

— Это что же, они опять, на повторное утверждение? — как бы журя по-отцовски незадачливых академиков, проговорил шеф. — Отошлите обратно, мне не хочется иметь отношение к их мальчишескому проекту Мирового воздушного моста. Керамика совсем не тот строительный материал… Что дальше?

— Всемирная Академия неочеловека посылает на утверждение Декларацию о геноизмененных видах…

— Не надо, не надо, — поморщился шеф и сжал виски, как бы желая отвлечься от всей этой чертовщины, — мне очень не нравится идея плоскостопного человека, якобы способного взлетать от малейшей вибрации земли. Это абсурд! И вообще… пожалейте меня, кругом завалы бумаг. — Нотки старческого брюзжания снова пробились в его голосе. — Я не могу… Я давно на заслуженном покое… Я как одинокий монах, бредущий по свету под дырявым зонтиком…

— Да, кругом завалы, — подтвердил Шаршаров, — еще не просмотрены документы с прошлых лет. Количество всевозможных деклараций, которым вы даете ход, примерно в десять раз меньше поступающих на рассмотрение… Мне еще никогда не приходилось встречаться с таким медленным делопроизводством… хотя вы все это называете осторожной предусмотрительностью… — Шаршаров запнулся, видимо поняв, что хватил через край в порицании медлительности шефа. — Впрочем, я назвал бы это неторопливой мудростью…

— Ах вы подхалим, — пожурил его в ответ шеф и со страдальческой миной глянул на часы, которые шли очень медленно. И тряхнул головой, словно желая избавиться от какого-то дурмана. — Ах вы льстец. А я заслушался, убаюкиваясь… Все же человек слаб, слаб, падок на лесть. — И, прищурившись, посмотрел перед собой в одну точку… зияющую точку, сквозь которую просматривался, как мираж, Млечный Путь.

И в эту минуту Нахангов, мучившийся от догадки, понял, кто есть он, сидящий сейчас в шатре, и, словно в беспамятстве, закричал:

— Неужто это он?! Явление народу! Сталин!

Давлятов вздрогнул, услышав это имя, и побледнел оттого, что мрачные его предчувствия сгустились в реальность.

— Нет! Этого не может быть, — пробормотал он, хотя не был ни напуган, ни даже взволнован… будто холодная заклепка в памяти.

А Нахангов прокричал тем временем не своим голосом… прорезался такой звук, словно шел от первых утробных звуков, еще не отшлифованных в слова, но нанизывающий роды и поколения… возглас Матери человеческой…

— Иосиф Виссарионович, возвращайтесь! Кругом беспорядок! Летим мы черт-те где — в хаосе… Надо влить пламя в огонь, силу в мышцы, беса в ребро, седину в бороду… баобаб в дупло, гвоздь в толпу… Иосиф Виссарионович, вы слышите?! Ау! Уа! — Нахангов развернул своего даджаля и пролетел, орущий, совсем близко от ракеты Давлятова, и тот потянулся, чтобы прикрыть ему рукой рот, но промахнулся.

— Да замолчите вы! Не будоражьте историческую память… Тихо, тихо…

Но Нахангов, правда, с меньшим рвением, как бы отрезвленный, продолжал кричать:

— Иосиф Виссарионович. О, какое это откровение! Какая казнь! Какое спасение! Ради этого мига я готов терпеть неудобство полета, не пересаживаясь в свою персональную машину…

Тот, кому он кричал, в эту минуту как раз наклонился, чтобы скрепить своей подписью документ, название которого успел прочитать сверху Дав-лятов: «Всемирная декларация о подушном налоге ненатуральном обмене дарами природы и об отмене транснациональных валют — фунтов стерлингов, иен, долларов, марок, тугриков…» Сидящий в шатре поднял голову, и какая-то тень, похожая на воспоминание, промелькнула по его угрюмому лицу… и отлетела от него, как звук.

И в эту минуту мини-магнитофон в очередной раз подлетел к уху Дав-лятова и просвистел безо всякой связи: «Вспоминай! Вспоминай! Вспоминай!» — и Давлятов вдруг опять вспомнил те фолианты, которые своей страстью и логикой помогли ему в разоблачении Салиха, — «Огнеупорные породы» автора Бабасоля и «Гениальный роман» автора Шаршарова, с весьма лукавой начинкой.

И сразу же на площадку недалеко от шатра, куда сверху был устремлен растерянный взгляд Давлятова, выбежали двое заседателей, неся с собой какую-то ширму или занавес, быстро установили все это и вытянулись в неподвижности по обе стороны. К ним выпорхнула та самая грозная судья, заменившая плотный, неженский джинсовый костюм на легкомысленный наряд белый пиджак над короткой юбчонкой, чуть ниже пояса, в высоких желтых сапожках с изогнутыми кверху носками.

В руке у нее блеснула та самая сабля, облокотившись на которую сидел Ибн-Муддафи. Она грациозно взмахнула саблей, будто разрезая занавес. Занавес отодвинулся, и из-за ширмы показалась некая пирамидальная конструкция из зеркал, прямых и кривых, сложенных так, чтобы создавать иллюзию… аллюзию… люзию… мюзию… канюзию…