Танжер - Фарид Нагим

Я вздрогнул, услышав звонкую мелодию ее голоса. Мы разделись догола, и я надел старый драный тулуп, а она – мою дубленку, которая была ей велика. Ярко горел свет.

– …….! – говорила и говорила она.

А я разглядел ее лицо. Оно неузнаваемо изменилось, как-то опростилось.

Её лицо, казавшееся мне еврейским, неопределенным, ускользающим, с этим взрослым, городским знанием жизни в глазах, вдруг стало лицом наивной деревенской девчонки, со счастливо блистающими глазами. Я почувствовал, что знал ее очень давно, когда ее сотворил бог для меня, а потом забыл и вот сейчас в эту секунду узнал. Я знал, что такое у нее будет лицо, когда она, в халате, будет ждать меня с работы и переживать, а потом будет рассказывать мне о событиях своего дня, будет жаловаться на кого-нибудь, а потом будет любить меня так, как это у нее одной получается. Удивительной красотой сияло ее лицо, а она даже и не знала об этом.

Новенькая синева весеннего неба, ярчайшая половинка луны. Высокие сосны кажутся под наклоном и составляют конус в небе. Сквозь их лапы выскальзывают звезды, то удлиняя, то укорачивая свои острые лучики. Одна из них крупная, словно ночное солнце. На жестяной крыше влажно серебрится лунное пятно, на котором покачивается тонкая остистая тень ветви. Холодно блестят все выпуклые части машин. Вдруг быстрое движение звезды – летит самолет. Какой-то интимный шорох и скрип молодой земли под ногами.

– Мы как пастухи, – сказал я. – Кнутика не хватает.

Она влюбленно смотрела на меня.

– Муххамед тоже был пастухом, – серьезно сказала она.

– А кто это?

– Ты разве не зна…, – она удивленно подняла брови.

Я засмеялся и посмотрел на нее, она тоже смеялась, и глаза ее счастливо блистали.

– Маруся, сука ты ебаная, убить тебя хочется!

– А ты пидор… хочется быть в тебе, хочу быть тобой! Хочешь, умру?

– Верю.

Утром рассматривал ее тело и так удивился, что даже разбудил ее.

– Что, Анвар, что?

– Это невероятно – я вижу, как в твоих венах пульсирует кровь!

– У тебя что, рентген в глазах?

– Нет, ты сама посмотри – у тебя прозрачная кожа.

– Да, надо же, не обращала внимания.

В обед она уехала. Завтра ей на работу. Было жарко. Я стоял на крыльце.

Потом увидел на улице Глашу. Я вошел в дом и вышел, и поймал себя во времени на этом крыльце, и понял, что я схожу с ума, что я не могу без женщины. Я приложил ладонь к ширинке – он был измученно вял, но где-то там, в глубине он напряженно дрожал, и яйца поджались твердо, как грецкий орех. И я вдруг почувствовал, что я не хочу женщину, потому что женщина будет только краткой передышкой перед еще большим мучением, я только буду бесконечно скользить по их спинам, непрестанно желая страшного и неизбывного, чего требует этот срединный бесполый монстр.

Выпил бутылку вина и вышел. Жарко. Вокруг теснятся мясистые, жирные листья. И как ужас какой-то отделилась от скамьи Глаша. В молчании мы шли рядом. В Парке Дома творчества в этой душной ночи я коварно напал на нее. Даже ничего не говорил, только какие-то сексуальные энергетические сгустки в виде слов. Я повалил ее на скамью, снял трусы, показавшиеся детскими, и ткнулся в нее топором лица.

– Ты же любишь Марусю… ты ее любишь… Мне она нравится…

– Хватит! – вскрикивала она и сильнее прижимала мою голову. – Я Вову люблю!

Тошнило. Я поднял голову и увидел парящие в ночи снежинки.

Отдышался и снова ткнулся меж ее ног.

– Еще! Да, так-так… Вова!

Сдерживал тошноту, и эти скользкие кулачки вращались в моем горле, снова сглотнул, и там что-то провернулось, хрустнуло и комковатой струей ударило через рот и нос, я сблевнул, и еще раз рыгнул прямо туда…

– Дуряк, дуряк! – кричала она и закрывалась, отряхивалась ладошками.

– Фу ты дуряк, ай, щипет же, фу!

Подошел к дому и отшатнулся в ужасе – на дорожке, у ступеней, в свете голой лампочки, копошились черви. Так много, будто кто-то специально набросал их. Это были ненормально вытянувшиеся, розовые, бежевые, коричневые, красные и полосатые дождевые черви, клубками и отдельно.

Почувствовал ее трусы в своей руке.

Пятнадцать

– Как таинственно, будто заговорщически перекликаясь, по-хулигански поют соловьи на кладбище… какие-то разбойники… О, боже, как здесь все изменилось! – радовался Суходолов. – Зелень как будто выдавили под поршнем, трава стиснула дорожки. Я бы не узнал наш дом. Какой хороший у нас дом! Как здесь хорошо, Фонарик. За нашими окнами лес. В лес входишь, как в просторную комнату. Как ты чисто все убрал, как сияет все в ванной… А это что такое? Красивое…

– Это заколка женская… Я сестре купил.

– О, давай в лесу посидим, откроем наш сезон, отметим? Ведь я привез тебе завещание, Фонарик, видел бы ты, как тряслась эта старуха перед нотариусом, как она все время забывала твое имя.

Ну и что ж, буду вечно послушный я.

От судьбы все равно не уйдешь.

И на что нам судьба равнодушная…

Э-х, нет любви, мы и так проживем…

Э-э-э-х, что мне го-оре…

Жизни мо-оре надо вычерпать до дна-а-а. А-а-а.

Не уходи, тебя я умоляю!

Слова любви сто крат я повторю. Пусть осень у дверей, я это твердо знаю.

Но все ж не уходи, тебе я говорю. Наш уголок нам никогда не тесен. Когда ты в нем, то в нем цветет весна…

– Этой весной очень много чуларки, то бишь мелкой кефали у берегов. Моря не видно за спинами рыбаков. Нашли занятие. Продают ее тут же, за пять рублей килограмм. Сидит старик в большом кресле, рядом надпись: «Учу рыбалке – 5 гр.». Смешно так.

– Саня Михайловна передает тебе привет. Она ни к кому так не относилась, как к тебе. Прониклась. Я думал, она уже никогда не выучит твое имя.

Открытое окно в лес. На подоконнике магнитофон.

– Интересно, какое твердое это «Че», у Лещенко: «Ну и Чь-то ж», слышно какой раньше был русский язык…

Мы бросили на землю тулуп и наши дубленки. Свеча крупно освещает листья травы, и только от наших движений вздрагивает огонек.

Что, я не понял?

Да, смешно.

Да-а…

Да, это точно про наш уголок.

Это как будто Серафимыч про меня поет.

Дрожащие соски Маруси.

Спины рыбаков.

Не бьется да сердце верное.

И одинок я вновь.

Прощай, ты, радость светлая, прощай моя любовь.

Разлука, ты разлука, чужая сторона.

С тех пор, когда граненые упали да со стола.

Мне на полу стаканчиков разбитых да не собрать, и не кому тоски своей и горя рассказать.

Но я Сибири, Сибири не боюся – Сибирь ведь тоже Р-Р-УС-С-Ская земля!

– Это Вадим Козин.

– Д-да, а я раньше не слышал, да.

– ……, – что-то неразборчивое от смущения.

Настоящий крымский вкус вина, после глотка во рту много сладкой слюны.

Так жалко было его мальчишески склоненной головы, моргающих ресниц, его маленькой фигурки, этой высохшей ручки.

Таинственно и с какой-то граммофонной громкостью звучали песни в ночной тишине. Странно было смотреть из темноты леса в яркий освещенный уют комнаты. Вдруг увидел абажур и тени его кистей на серых обоях, черные тонкие ветви плюща, зависшие в рамке окна.

Рядом со мной высунулась ветвь, кажущаяся в темноте особенно пышной, пенящейся, она словно бы гордилась своей красотой. Лес мягко громоздился сзади.

Какой странный переливающийся в небе звук самолета.

Тусклый сырой блеск паутины на плюще.

– Как таинственно скрипит на ленте граммофонная игла, и кажется, что они там сидят, а мы только подсматриваем, подслушиваем и эти песенки, кому-то казавшиеся пошлыми, навсегда останутся в душе трагедией времени, изломанной судьбой их исполнителей…

Лицо Сани Михайловны.

Обнаженное тело Маруси.

Как будто на кухне тридцатые годы.

Рояль играет так, будто утро, и мы сейчас будем делать гимнастику.

Как будто и в лесу, и далеко вокруг нас тоже тридцатые годы.

Нам с тобой, душа моя, жизнью жить одною. Жизнь вдвоем так хороша, а врозь злое горе. Эх ты, тари дари-рам.

Эх ты, жизнь, моя жизнь, сердцем к сердцу ты прижмись. На тебе греха не будет, а меня пусть люди судят. Ну и что ж, черт с ними! Черт с ними!

Меня Бог простит!!!

Благодарно кивает головой.

Две гитары за стеной жалобно заныли. С детства памятный напев: милый, это ты ли?! Эх ты, шутишь-любишь, шутишь-любишь, шутишь-любишь… А ну еще приба-авь!..

– Ты уже на вокзале был пьяный… Ты встречал пьяный… ты зачем… зачем ты пил…

– Слышишь, он поет: ну и черт с ними, черт с ними, меня Бог простит!

Это про нас. Я тебя не брошу.

– И даже если мне кто-то скажет: Или я, или ОН, я скажу: ОН. То есть, если кто-то поставит выбор, я скажу – Он!