Танжер - Фарид Нагим

Широкие каменные лестницы кончились, и я снова узнал эту скрипучую, словно бы уже чердачную лестницу. Кровяное давление поднималось, и все как бы вспухало: ступени, перила, ковер и даже дверная ручка в ладони. Вспомнил этот низкий потолок, стопки рукописей. Она – ссутулившись за столом и свесив каре седых волос, этот блеск ее выпуклых глаз, этот взгляд, будто сомневающийся – понял ее человек или нет? Я ходил здесь сгорбившись, хотя не задел бы головой потолок. Сел в кресло, неожиданно глубоко провалился и сидел с идиотским видом. Сейчас я чувствовал свое превосходство и ждал, что же такое она мне сообщит, теперь получалось, что я им стал нужен, и я приготовился внимательно все выслушать и на все согласиться.

– ……………………, – говорила она, показывая на мою рукопись, на которой было что-то написано с восклицательным знаком в конце.

– ………………, – сказала она. – Да вы не радуйтесь так, еще рано радоваться.

– Да-да, конечно, – в душе просквозил холодок.

– Пьеса интересная, но еще сырая, над ней нужно работать, это как раз то, что нам и нужно было…………………атр………….

– Ах, да-да, знаю этот театр. Нет, это имя не слышал, надо будет…

– ………………жете……………мнили? – уточнила она.

– Нет, да, а лучше я запишу, на всякий случай.

«Надо будет добавить к „Крику слона“, как люди доказали, что не имеют права жить на земле, только бабочки, собаки и дети».

– Ну, записывайте.

– Да, да. Не пишет.

– Вот возьмите мою ручку.

– Знаете как, как будто и ручка волнуется.

– 31 мая, Ярославский вокзал…

– Ну что?! Что она сказала тебе, эта женщина?

Я внимательно посмотрел на него и промолчал.

– Что, что, Анвар?

– Для начала руку вынь из кармана, чувак.

– Вот… все…

– Это пиздец, бля, – сказал я.

– Что все? А?

– Это ВСЕ просто пиздец какой-то.

– Я не понимаю, Анвар.

Я увидел, как он теребит своей высохшей ручкой мальчика сумку, и чуть не расхохотался.

– Они будут СТАВИТЬ ЕЕ в каком-то учебном театре где-то, где усадьба Островского, Щелыково – авторская сцена какая-то, надо на поезде ехать… какой-то молодой режиссер Сергей Бахтияров из этого театра «За Арбатской норой».

– А… о… У…

– Потом по итогам этого одна из пьес поедет в Америку.

– А… у… о, – корчился он.

– Но она говорит, рано радоваться.

– Это ТЫ поедешь в Америку, я знаю, только ТЫ один… Как…ка я счастлив, Анвар, я мечтал, я бога умолял об этом… ты единственный, только ты один прорвался! О, боже.

Он крупно дрожал, тянул меня куда-то.

– Подожди, Анварик, я должен все обдумать, что ты сказал. Давай сюда зайдем. Нет, сюда.

В радостном ослеплении мы зашли с ним в гулкий и пустой подъезд старинного особняка. Огромные площадки, ажурные лестницы, гигантское арочное окно, лепнина потолков, стен и старые советские почтовые ящики.

– Я всё-всё должен обдумать… так… о боже, я дожил, старый идиот, о, Анварик! – он тряс руками и сгибался пополам. – О-о-о… у-у-у… Зачем мы сюда зашли куда-то. О-о-о, Анварик, я никуда сейчас не пойду, я думал, схожу к этой по своей работе мы с тобой выпьем. Анварик, наконец-то, о боже мой, я никуда-никуда не пойду сегодня; пойдем с тобой на Патриаршие пруды, вА-Азьмем бутылку вина, нет, пошли возьмем самого лучшего шампанского в «Елисеевском», может быть, «Голицинского красного»… Ты представляешь, что ты совершил, какой рывок, ёпт таю. Мы им всем показали!

POLY PLAST Всемирная Академия счастья.

Он шел, все еще держа меня за руку, потом вдруг замер в толпе, его повело в сторону, и он засмеялся, странно, будто рассыпающаяся шарманка, у него во рту не хватало сбоку двух зубов, а другие были желтые. И где-то там, за своими лихорадочными мыслями я грустно отметил, что никто и никогда так не радовался за меня, как этот несчастный человек.

«Kaiser „Monarch“» – Купи счастливую рубашку – ВЫИГРАЙ БОТИНКИ.

– Ты давай, иди по своим делам, как ты хотел, – холодно и задумчиво сказал я. – Не будем сегодня пить.

– Ты что, Анвар, ты за кого меня принимаешь? Ха-ха-ха… Какие дела, для меня нет дел важнее твоего, ты что, пошли они все, ты что?! Пойдем на Патриаршие, помнишь, как тем летом? Ведь у нас с тобой такой праздник сегодня! Да, именно об этом я мечтал! Именно так, как сон сбывается!

Winston. Встретимся в баре! Ночные Partyзаны!

– Я договорился встретиться с Марусей через час.

– Ну и что? А-а… что?! Ты шутишь, какая Маруся, при чем тут это? – как говорила Елена Ефимовна.

– Я уже пообещал ей встретиться через час.

Он ехидно, тонко засмеялся, снова обнажая щербатый рот.

– Ты… ты ей… ты уже что-то обещаешь этой скособоченной потаскушке, – он вскинул руки и сел на корточки в потоке людей напротив редакции «Московских новостей». – Ты её везде ставишь, будто это сакраментальная мелодия жизни.

Он корячился внизу, как каракатица. Я ненавидел это его красное, насупившееся лицо.

– Ну вставай! Остынь. Я всё объясню тебе, – спокойно продолжал я. – Втроем будем снимать квартиру…

Он вскочил, поправил сумку и рысью побежал назад.

– Ну куда ты?!

– Поцелуйте меня в жопу! – крикнул он.

Я махнул рукой… и очутился на Пушкинской площади, она шла мне навстречу, щурясь и действительно клоня голову набок, как он и говорил. Так странно было, что во всем огромном городе она идет только ко мне, что я знаю этого человека.

– Ну что они тебе сказали?

– Да-а, плохо, – сказал я угрюмо. – Очень плохо всё!

– A-а, – протянула она.

– Ну что, как всегда сказали, что пьеса бездарная, что время потрачено впустую. Звали, оказывается, чтобы только критику высказать.

– Что ж, не расстраивайся, ты еще что-нибудь напишешь, – говорила она и смотрела на меня с недоверием.

– Все так говорят, а все равно очень плохо, время потрачено и вот я без денег, без всего. Зачем ты связалась с неудачником?

– Не надо так, Анвар, все еще будет хорошо… Давай я пива куплю? Ты какое будешь?

– «Афанасий».

– У тебя еще все впереди.

– Хватит, не продолжай, мне еще хуже от этих пошлых слов.

– Откроешь пиво, Анвар.

– Сама открывай.

Горестно сгорбившись, она возвращалась к киоску, где продавец открыл ей пиво.

– Я понимаю тебя, Анвар.

Она ничем не выдала себя, только испуг в глазах.

– Нет, Маруся, ты меня не понимаешь! – радостно вскрикнул я. – Потому что все наоборот, она сказала, что пьеса интересная, что ее будут ставить, что я могу поехать в Америку, – я легонько потряс ее за плечи. – Вообще одно то, что она назвала ее ПЬЕСОЙ.

Она сидела на скамье, поджав под себя ноги, клонила голову по своему обыкновению и смотрела на меня с испугом и недоверием в глазах.

Сидя на этой скамье, захлебываясь от восторга, ватным от счастья голосом я пересказал ей сцену про наркоманов. Мимо ходили какие-то левые действующие лица и происходили ремарки.

– Как я рада за тебя!

– Марусь, а пошли на Патриаршие пруды.

– Пошли, я тоже хочу куда-то пойти.

И мне особенно хотелось отметить, что мы с Марусей целуемся здесь на скамейке, как те, кому я когда-то завидовал, хотелось посмотреть на это особенным взглядом, восхититься, прочувствовать и запомнить, но не получалось.

Мы спускались вниз по Бронной.

– А вот здесь было классное кафе «У нас на Бронной», где я выпил с первой стипендии. Смешно, а вот в этом доме живет Глаша Грошина, с которой училась моя бывшая жена.

Прошли мимо заброшенного кафе с аистом в кустах, мимо памятника замерзшему Блоку. Свернули, шли, болтая, и заблудились. Ходили между старинных зданий и не могли найти Патриаршие пруды в каких-то трех шагах от нас. Потом уже в недоумении я спросил дорогу у милиционера возле посольства. Он махнул рукой в ту сторону. Уже темнело, пышная, мавританская зелень из-за высокой ограды старинного особняка. Редкие люди. Мы никогда не найдем с ней Патриаршие пруды, они будут обводить нас и никогда не пустят к себе, потому что там сейчас были мы с Серафимычем, мы пили красное шампанское «Новый Свет», кричали, перебивая друг друга и хохотали, в сладостном предощущении будущей новой жизни. А мы с Марусей взяли еще пива и сидели на скамейке, напротив памятника Блоку, через дорогу.

– А поехали ко мне, – сказала она. – Анварик.

Приятно было ехать ночной улицей в открытом метро, в неизвестные еще для меня края Москвы.

Кен бросился с диким лаем и так плясал и прыгал, что завалился на спину.

– Я сейчас, – сказала она и прикрыла за собой стеклянные двустворчатые двери.

На кресле лежал ее маленький портфельчик. Она вышла, склонив голову набок.

– Погуляешь с Кеном, ладно… вот еще вина возьми, – она дала мне денег из большого женского кошелька.

В каком-то отупении я бродил с ним у светящихся окон. Кен с беззаветной храбростью бросался на каждого, кто приближался ко мне ближе, чем на три шага. Он все тащил меня куда-то. А потом я заблудился, а номера дома не знал.