Город темной магии - Магнус Флайт

В итоге здесь собралось, наверное, около сотни человек, наряженных в пух и прах.

Сара поспешно упорхнула, радуясь, что ее одеяние делает ее непроницаемой для посторонних взглядов. На ней было черное платье с широкими рукавами-раструбами, перчатки, золотая цепь на поясе и круглый белый гофрированный воротник. В одной руке она держала белый платок, в другой – куколку Святого Пражского Младенца. С ее шеи свисало черное с золотом ожерелье с крестом. Туфли на платформе, которые она не надевала с тех времен, когда изображала Женщину-кошку в колледже, добавляли ей роста, и в целом получалось почти метр восемьдесят. Но самое главное – надменная, аристократически-неподвижная маска Марии скрывала ее лицо, а большое количество подложенной ваты делало фигуру гораздо крупнее и плотнее.

Это был наилучший костюм, сшитый Бернардом, достоверный до мельчайших деталей. Правда, Сара в нем потела, как скаковая лошадь, зато, кажется, он исправно выполнял свои функции.

К ней подскочила Дафна в образе Поликсены.

– Берни, вы вернулись! – вскричала она. – Или мне следует называть вас мамой?

Дафна захихикала – ее костюм явно придал ей некое подобие веселости.

В конце вечера Яна должна была раздать призы за самый исторически точный наряд, самый необычный и самый дурацкий. Сюзи нацепила на себя фальшивые доспехи, состряпанные из утащенных с кухни кастрюлек и сковородок, – меч, впрочем, выглядел как настоящий. Она алчно преследовала Фиону, соблазнительно расписавшую себя под дельфтский фарфор. Кто-то в шутку оделся архивом: на голове красовалась картонная коробка, повсюду были наклеены исписанные листы, на спине – скоросшиватель. Служитель Петр вызвал всеобщий восторг, явившись во дворец с живой лошадью, точь-в-точь похожей на ту, что можно было видеть на одном из ростовых портретов начала восемнадцатого века. Майлз приказал ему немедленно вывести животное из помещения и привязать во дворе. Пиво текло рекой, перемежаясь стаканчиками сливовицы, опрокидываемыми, когда Майлз поворачивался к коллегам спиной. Один раз Майлз дошел до точки кипения и пригрозил вообще выгнать всех вон, когда обнаружил, что Дуглас – двусмысленно одевшийся Анной Австрийской – заявился с ящиком водки и тремя хихикающими местными девицами.

– Хватит! – рявкнул Майлз. – Мы должны иметь хоть какое-то уважение к этому месту!

Повсюду танцевали, кружились просторные юбки, мелькали панталоны. В помещении становилось жарко. Собравшиеся разразились аплодисментами, когда Майлз, вздохнув, принял предложенную ему Дугласом бутылку водки и сделал изрядный глоток.

– Ладно… я практически мертвец, – пробормотал он.

Я тоже, подумала Сара.

«Одни рождаются великими, другие величия достигают, а к третьим оно нисходит»[63].

Теперь Сара мысленно цитировала Шекспира, подбадривая себя.

Она заметила Мозеса, одетого одним из персонажей брейгелевского «Сенокоса» – шедевра тысяча пятьсот шестьдесят пятого года, тоже вошедшего в экспозицию. Помимо прочего, в картине содержалась одна из остроумнейших шуток в истории искусства: Брейгель нарисовал крестьянку с корзиной на голове, еще один крестьянин нес корзину на плече, а у третьего плетенка полностью заменяла голову. Вуаля!

Мозес попросту оделся в грубую серую рубаху, а его головы не было видно из-за гигантской корзины с фруктами.

– Берни! Я потерял голову! – радостно крикнул он Саре.

Макс с маркизой еще не прибыли, хотя волкодав Мориц уже кружил по залу, с вожделением поглядывая на столы, заваленные кроликами, фазанами и дикими кабанами, которых Годфри настрелял в загородных фамильных имениях.

– За последние двадцать лет в угодьях не особенно часто охотились, – объяснил Годфри, дыша элем ей в лицо. – Пустили кровь – и отлично!.. Давно пора! Встряхнись, Берни, наша королева! Станцуем!

Было здорово и странно – отрываться под хип-хоповую версию хора «Ибо Младенец родился нам» из генделевского «Мессии»! Музыка, несомненно, была прекрасной, но никогда прежде у Сары не возникало желания крутить под нее бедрами.

Сара чудовищно вспотела в своем наряде. Бросив Годфри среди кружащихся пар, она подошла к окну, чтобы немного остыть. За окном открывалась Мала Страна и Карлов мост. Цепочка огоньков тянулась поперек черной реки. Определенно, ночью Прага возвращалась к своему жутковатому второму «я».

Внезапно Сара похолодела. Она поняла, что стоит возле рокового окна, в которое смотрела в свой первый день во дворце. Именно отсюда Щербатский шагнул в пустоту, убежденный, что переходит мост. К ее глазам подступили слезы. Образ учителя возник перед ее мысленным взором… и Сара опять ощутила приступ головокружения. На мгновение ей показалось, что она действительно видит полупрозрачного, призрачного двойника прежнего Щербатского.

– Луиджи… – прошептал фантом. – Луиджи, подожди меня…

– А, вот ты где! – раздался голос у нее за спиной.

Сердце Сары едва не выпрыгнуло из груди. Она повернулась. А это уж точно не видение!

Маркиза Элиза Лобковиц де Бенедетти отказалась от маскарадного костюма. Со своей глянцевой кожей, львиной гривой светлых волос и благородным носом она и без того выглядела впечатляюще. Сара непроизвольно отступила на шаг назад.

– Итак, – произнесла маркиза, поднимая бокал с шампанским. – Отпразднуем!.

Сара заставила себе подойти к Элизе поближе.

– Мобильник девчонки у тебя? – промурлыкала маркиза.

Сара жестом показала, что да, и покрепче прижала к себе куколку Пражского Младенца.

– Ты послал Майлзу на почту письмо от ее имени – что она устала и хочет на несколько дней уехать из города?

Сара кивнула.

– Не беспокойся, – продолжала маркиза. – Об остальном я позабочусь сама. Завтра Макс получит от нее сообщение о том, что она боится и решила вернуться домой. Ее матери скажут, что она погибла в аварии по дороге в аэропорт. Poverina[64].

Сара пожала плечами, дескать, ничего теперь не поделаешь, мы бессильны против судьбы.

– Ottimo[65], – произнесла маркиза. – По возвращении в Кембридж тебя будет ждать маленький подарок. Прелестная безделушка, чтобы вознаградить твои старания и напомнить тебе о нашем особом взаимопонимании… О, да у тебя Bambino Gesu![66] Прелестный малыш… Что за ужасная вечеринка! Простолюдины, изображающие из себя дворян… И помни: если ты проболтаешься, я перережу тебе глотку. Ciao![67]

Когда маркиза затерялась в толпе, Сара выскользнула в коридор и побежала к своей подвальной комнатушке. Скинув костюм Бернарда, она вытащила мобильник со включенным диктофоном из-под платьица Пражского Младенца. Сара прослушала запись их разговора: звук приглушенный, но слышно каждое слово.

– Спасибо, Иисус, – прошептала она восковой куколке.

Сара снова поднялась по лестнице и вернулась обратно. Маркиза Элиза стояла рядышком с Максом в углу Балконного зала. Макс выглядел измочаленным.

– Как Венеция? – громко спросила Сара, помахивая зажатым в руке мобильником. – Прошу прощения, я припозднилась. Навещала Берни – бедняга, он похож на отбивную! Отличная вечеринка, верно? «О музыка, ты пища для любви! Играйте ж!»[68]

Маркиза выронила бокал с шампанским. К сожалению, драматической сцены не получилось – бокал был пластиковым.

– Венеция меня разочаровала, – ответил Макс. – Канова оказался копией. Зато я откопал там кое-что забавное.

Он поднес к лицу длинноносую маску Пульчинелло, и Сара рассмеялась, краешком глаза наблюдая за маркизой – та изумленно таращилась на нее во все глаза. Затем Элиза переключилась на зал в поисках Бернарда, или скорее Марии Манрике де Лара, без сомнения, готовясь задать ему хорошую взбучку.

– Господи, что это такое? – спросил вдруг Макс.

В зале гремел ремикс на хор «Аллилуйя». Первый слог был закольцован на повторяющемся «А-ха-ха-ха-ха-ха-ха…», которое трелью отдавалось в голове Сары, когда маркиза широкими шагами покинула зал.

– Макс, – прошептала Сара, хватая его за руку. – Я должна с тобой поговорить.

Глава 43

«Подлинные страхи слабей, чем ужасы воображенья»[69].

По какой-то причине Шарлотта Йейтс не могла распрощаться с «Макбетом». Порой, когда она позволяла себе минуту слабости, сенаторша жалела, что у нее нет человека, с которым можно было бы переброситься цитатами из Эйвонского Барда. Или хотя бы похвастаться уникальными способностями к запоминанию, приобретенными в результате изучения древнегреческой мнемонической системы в годы одинокой юности. Однако она опасалась демонстрировать истинные возможности своей памяти. Нужно, чтобы за тобой всегда оставалось право ответить на заданный вопрос: «Я не помню» – а в это едва ли кто-либо поверит, если люди будут знать, что ты способна процитировать наизусть половину Первого фолио.