Всадники - Жозеф Кессель

– Вот этот мне нравится, дедушка, право слово, нравится, – сказал он старому хитрому хазарейцу со сморщенным лицом, молча разглядывавшему покупателя.

– Он сильный и умный. В жизни мало таких видел. Назови цену, дедушка.

Хазареец назвал, и Мокки заплатил, не торгуясь. Повел к Зирех и радостно сказал, ласково трепля мула, как он делал со всеми животными, которых ему поручали:

– Видишь, я тоже умею выбирать.

– И давать себя обкрадывать тоже. Переплатил, по крайней мере, вдвое.

Мокки был уязвлен в своей невинной гордости и впервые в его словах, обращенных к Зирех, прозвучало раздражение:

– Какая разница! – возразил он. – Уроз денег не считает.

Та долгим и внимательным взором посмотрела на саиса. Брови ее сейчас сдвинулись особенно строго.

– Деньги принадлежат не Урозу, а нам. Все деньги… – не согласилась она.

Мокки перестал чесать пальцами холку мула. Его нижняя челюсть дрогнула, как от неожиданного удара. Он тихо спросил:

– Все деньги?… Как… Сто тысяч афгани?

– Все сто тысяч, – нисколько не смутилась Зирех.

– Но это же он их выиграл, – пробормотал Мокки.

– Ты что забыл, под какой залог? – напомнила она ему.

– Я не забыл, – отвечал саис. – Но…

Молодая женщина опять прервала его, чтобы спросить:

– Ты хочешь, чтобы он умер? Хочешь по-прежнему?

– Хочу, – признался Мокки.

Тут они подошли к лавке, возле которой сложили покупки. Зирех понизила голос. Но как ни пыталась она контролировать свою ярость, Мокки испугался злобной интонации в ее голосе.

– И ты, и я, мы оба хотим, чтобы он умер, и можно считать, что это дело решенное, – шепотом проговорила она. – Так много ли трупу нужно?

Саису нечего было ответить. Устами Зирех говорил разум. И все же Мокки не мог с ней согласиться. В глубине души он понимал, что надо отказаться от замысла. Устами Зирех говорил разум. Разум. Но не истина.

Смерть Уроза – согласен. Это было бы справедливо. Он продал свой степной край, свой народ, свой род. Сохранить Джехола – согласен. Это тоже справедливо. Уроз отрекся от него. Но вот деньги – нет! Нет!

Тот, кто возьмет их, воспользуется преступлением, сам станет преступником. Тогда за что же наказывать Уроза?

Зирех приняла молчание Мокки за согласие.

– Ну вот, видишь, – продолжала она, – надо быть дураком, чтобы отказываться от этих денег.

Тут неясный и странный гнев охватил Мокки. Как найти довод, способный убедить Зирех? Глаза его метались от тюков с постелями к мешкам с провизией, от кухонного скарба к юрте, которая лежала у его ног. Все это надо было навьючить на мула. Он ткнул ногой в ближайший тюк и спросил:

– Так что, ты довольна, что у нас теперь столько добра?

Презрительная гримаса вновь свела брови молодой женщины вместе.

– Чем довольна? – воскликнула она. – Любая семья, не считая таких нищих, как я, имеет больше добра, и оно лучше.

И тут вдруг Мокки показалось, что он потерял Зирех. Лицо женщины, спорящей с ним, было не ее лицом. На нем была написана только отвратительная жадность и надменная уверенность в своей правоте. Как, эта девка в лохмотьях, еще вчера голодная нищенка, имеет наглость с презрением и отвращением говорить о дарах, посланных ей судьбой, которые она должна была бы ценить, как сокровища! Да еще высказывать все это таким властным, таким оскорбительным тоном! Она говорит как барыня. Она командует. А его уже и за мужчину не считает.

Мокки вцепился пальцами в гриву мула, чтобы удержаться от желания ударить эту новую, неузнаваемо-отвратительную женщину.

– А если для тебя этот осел является пределом счастья… – крикнула Зирех.

Саис не дал ей закончить. Прерывающимся от гнева голосом он крикнул:

– Замолчи! Перестань насмехаться и приказывать. Или я вырву твой язык, порочащий все, о чем он говорит. Тебе бы хвалить Аллаха за его благодеяния. А ты плюешь на все. Ты жадная воровка, степная сорока. В тебе нет ни капли чистой крови.

Зирех бросилась к Мокки. Их отделяло не более трех шагов. Но этого крошечного расстояния хватило, чтобы она полностью преобразилась. Юная женщина, перехватившая руку саиса, не имела уже ничего общего с той, которую он только что возненавидел. Лоб ее был безмятежно гладок. Брови вновь приняли свою естественную форму гибкой арки над глазами, горящими самым нежным волнением.

– Саис, о большой саис, – молвила она, и голос ее дрожал возвышенной мольбой, – как же ты ошибаешься в своей рабыне. Она ведь думает только о тебе. Она не может больше видеть тебя в таком состоянии, в каком ты находишься. Посмотри…

Зирех подняла руку Мокки и показала обтрепанный рваный край рукава, едва-едва прикрывающего локоть. И ему стало стыдно. Не столько из-за нищенской одежды, сколько из-за мускулистой руки, из-за широкого запястья, торчавших из-под изношенной одежды, из которой он давно вырос.

– Ну как можно смотреть на эту дикую несправедливость, – продолжала Зирех со сдерживаемым волнением, – когда за столько твоих трудов тебе заплатили лишь этим смехотворным чапаном. Тогда как ты, такой красивый, заслужил самые роскошные одежды, просторные и мягкие. Ведь ты такой добрый, ты – самый благородный, ты – великий наездник. Я вижу тебя прекрасно одетым, в великолепном тюрбане.

Обе руки Мокки были теперь в руках молодой женщины, и она притягивала его к себе. И в ее сияющем, влажном взоре он как бы увидел себя таким, каким она его обрисовала.

Глаза Зирех распахнулись еще шире и засверкали еще ярче, словно перед ними появилось еще какое-то видение.

– Неужели ты хочешь, – продолжала она, – чтобы я всегда носила эти лохмотья и ходила босиком? Или ты находишь меня безобразной и недостойной носить платья из китайского шелка, из индийского кашемира, ожерелья из золота и серебра, сверкающие драгоценные камни, источать аромат жасмина и роз, шагать по коврам из Исфахана и Самарканда?

И Мокки взволнованно воскликнул:

– Клянусь Пророком, ни одна женщина не является более достойной, чем ты, чтобы носить все эти украшения.

И Зирех так же искренне ответила:

– Это ведь в твою честь я буду украшать себя. Твоей чести ради, мой саис!

Она трижды повторила эти слова. Лицо ее стало таким, как у человека, видящего сон наяву, а голос пел, как у сказительницы.

– И твоей чести ради, – продолжала она, – у тебя у самого будут саисы и бачи, пастухи и вожаки верблюдов, великолепные кони, тучные, тяжелые от шерсти стада и гигантские верблюды из Бактрии…

И так же твоей чести ради ты дашь мне наконец тоже служанок, прях, прачек и вышивальщиц… И они все составят целое племя. А ты будешь их властелином… Мы поедем на великую летнюю ярмарку в Хазареджате, ты – на самом высоком верблюде… Но тут Мокки воскликнул:

– Я хочу ехать только на Джехоле.

– Его шерсть выкрасят хной, – продолжала Зирех. – Он будет великолепен… А мне, мне ты дашь ружье… И я рядом с тобой поведу караван…

Тут серый мул фыркнул. Мокки успокоил его, и дружеская ласка его была неподдельной. Ведь мул – скотина бедняков…

Глаза Зирех под полуприкрытыми веками лишились мечтательной вуали. На Мокки был устремлен острый взор.

– Саис, большой саис, – произнесла она так тихо, что ему пришлось наклониться, чтобы расслышать, – вот для чего, говорю я тебе это от всего сердца, нужны нам эти афгани. Так говорит мне мое сердце. А ты – голова, ты – хозяин.

В голове у Мокки сталкивались, менялись местами, заслоняли друг друга образы, мысли, желания, сомнения и ответы на вопросы. Ему виделись мертвый Уроз и пачки ассигнаций в его поясе. Взять их? Отвратительное преступление… Оставить? Для кого? Кому? Ветру, снегу, чтобы они сгнили и истлели? Чтобы птицы разнесли? Чтобы поживились мародеры? Или же… передать деньги единственному человеку, имеющему на них право?.. Турсуну… Турсуну… отцу покойного… покойника, убитого… убитого им, Мокки. Нанести такой удар Турсуну, великому Турсуну, его господину, его кормильцу… А эта женщина, которая стоит перед ним, такая маленькая, такая слабая, беднее самых бедных, с того самого первого крика, как она появилась на свет, женщина, которой во всем было отказано, всю ее жизнь… женщина, чьи самые смелые желания он мог сейчас удовлетворить.

Зирех потерлась волосами о ладонь саиса и прошептала:

– Сделаем, как ты решишь.

Мокки оперся о мула. Голова его шла кругом.

– У нас будет караван, – вымолвил он, наконец, глухим голосом.

Больше они не разговаривали и принялись готовить тюки. Зирех напевала печальную дорожную песню. Она умолкла только на короткое мгновение, чтобы спросить:

– Теперь ты счастлив, большой саис?

– Счастлив, – ответил Мокки.

Он лгал. Хотя решение его и казалось ему неизбежным, оно заставляло его ненавидеть себя. Зирех ли была в том виноватой? Или он сам? Или кто-то еще, кого он не мог назвать?