Всадники - Жозеф Кессель

– Почему ты, глупый саис, оставил скотину без присмотра, почему она тут мешает нашему веселью?

– Это не он должен был следить, – сказал Уроз.

– А кто? – крикнул Хайдал.

– Служанка, – отвечал Уроз.

– Эта женщина… причем такого низкого происхождения… и это она посмела недосмотреть? – спросил Хайдал, не столько рассерженный, сколько удивленный.

– Воистину, – отозвался Уроз.

Один шаг, и Хайдал был перед Зирех, которая из-за его роста видела его где-то далеко-далеко вверху. Он грозно сказал:

– Служила бы ты у меня, я шкуру бы с тебя спустил.

С перепугу Зирех оглянулась на Уроза. От страха во взгляде ее появилось что-то детское, невинное. Странное тепло вдруг разлилось по чреслам Уроза. Он бросил Хайдалу свою плетку со словами:

– На, накажи ее за меня.

Со всей силы и со всей высоты своего роста тот обрушил на спину Зирех толстую ременную плеть со свинцовыми шариками на концах. От сильного удара та упала на колени. Второй удар пришелся на поясницу.

– Хватит! Хватит! – кричал Мокки.

Только это он и мог себе позволить. Его держали за руки несколько парней. Трижды Хайдал ударил Зирех. Нагайка порвала тонкий ситец платья. Уроз не шевелился. Только веки и ноздри его едва заметно подрагивали.

Наконец Хайдал вернул ему плетку. Однако, поднимаясь, Зирех направила пылающий беспощадной ненавистью взгляд свой не на него, а на Уроза.

– Эге-гей! Где мой бубен! – крикнул Хайдал.

Он опять сверкнул зубами и запел хриплым голосом свою ритмичную песню. Плечи его плясали. Конь жениха фыркнул и двинулся дальше. Хоровод продолжил свой путь под мерный рокот бубна, веселыми раскатами сопровождавшего прыжки молодых людей. И пыль снова рыжим пологом завесила свадебный кортеж.

Когда была вода и дров для костра хватало, – а в долине Бамиана того и другого было в достатке, – Уроз обычно делал остановку лишь после того, как серые сумерки переходили в темную ночь. В тот вечер это правило не было соблюдено.

Солнце еще не село за высокие горы, темневшие на западе, когда, переправившись через ручей, Зирех легла на берег, чтобы охладить кровавые рубцы на спине и груди, оставленные Хайдалом. Саис остановил Джехола, чтобы подождать Зирех. А Уроз вдруг почувствовал, что все его тело взмолилось с просьбой не ехать дальше. Это не было следствием боли или усталости. Действие лечения и мазей, примененных врачевателем, еще продолжалось. Но какое-то глубокое и настойчивое томление, проникающее до мозга костей, требовало немедленного расслабления в тепле, покое и мягком забытьи. «К чему откладывать стоянку? – подумал Уроз. – Спешить некуда. Место подходит вполне: ручей… луг у самой дороги… Кругом кустарники. И все необходимое для роскошной стоянки под рукой – стоит только развьючить мула».

– Поставь юрту! – велел Уроз саису. – И чтобы моя постель была пышной, мягкой и теплой! Хочу этой ночью спать, как эмир.

Мокки перепрыгнул через ручей, помог Зирех подняться. Намокший верх порванного платья прилипал к ее телу, будто покрытая цветной татуировкой кожа.

– Слышала, что сказал Уроз? – тихо спросил Мокки у Зирех.

– Слышала, – прошептала Зирех, и пересохшие губы искривились от ненависти. – Ему будет хорошо спаться, я тебя уверяю. Ни у кого, как ты знаешь, не бывает такого хорошего сна, как у покойника.

Мокки не удивился этим словам. Он их одобрял всем своим существом.

– Чем я могу тебе помочь? – все так же шепотом спросил он.

– Ничем, – сказала Зирех на выдохе. – Он мой. Он принадлежит мне одной.

Она глубоко вздохнула и возмущенно прошептала:

– Он даже не захотел марать свои руки о меня. Воспользовался другим, а сам наслаждался, пес безногий.

– Как ты это сделаешь? – не удержался Мокки.

– Узнаешь, когда я запричитаю над покойником, – отвечала Зирех.

В нее вселилась небывалая сила. Она схватила под уздцы мула и вывела его на бережок, где Уроз поджидал, сидя в седле.

– О, хозяин, – пообещала ему Зирех, – не успеет спуститься ночь, как для тебя будет готово ложе, достойное самого Али, а изголовье – достойное Пророка. Может быть, тогда ты простишь мне совершенную мною ошибку.

Голос ее был безмятежен и певуч. А лицо выражало самую униженную рабскую покорность.

«Сердце рабыни и тело потаскухи. Только кнутом вас и возьмешь», – подумал Уроз. Больше он о ней не думал. Ему не терпелось скорее отдаться сладостному отдохновению.

А Зирех подгоняла, подталкивала Мокки, не переставала сыпать советами. И сама тоже яростно трудилась. С раннего детства, на бесчисленных стоянках и ночевках, родичи кулаками и палкой вколачивали в нее искусство кочевой жизни. Каждый жест ее и каждое распоряжение были направлены на то, чтобы как можно скорее и как можно лучше создать уют. Как она и обещала, когда солнце только-только опустилось за зубчатую стену гор, и розовая заря еще не успела погаснуть на небосклоне, юрта уже стояла, прочная как дом, стояла посреди луга, под войлочной крышей, а внутри нее была сооружена постель, и костер пылал в очаге из трех больших камней.

Мокки вытер о штаны ладони с прилипшими к ним землей, травой и веточками и подошел к Урозу, чтобы снять его с седла. По его лицу и взгляду Уроз понял: «Он злится на меня за наказание его сучки больше, чем она сама».

Даже во времена, когда саис еще почитал и любил сына Турсуна, он никогда не был так внимателен, предан и ловок, как сейчас, когда он нес хозяина на руках. Между ненавистью, какой дышало лицо Мокки, и нежностью его рук противоречие было так велико, что Уроз почувствовал необъяснимое беспокойство. Но подбежала Зирех, приложила ладони к месту перелома, чтобы не допустить малейшего смещения осколков костей и малейшего их соприкосновения, и Уроз подумал: «Она хочет во что бы то ни стало искупить свою вину, за которую ее отхлестали. А он пляшет под ее дудку».

Зирех мягко и плотно придерживала ногу Уроза. Он был доставлен в постель без малейшего толчка. Для устройства ложа и украшения юрты Зирех использовала самые лучшие вещи, закупленные в Бамиане. Когда Уроза уложили на мягкий и нежный матрас, подперев ему спину пуховыми подушками, а ноги согрели легчайшими одеялами, веса которых он почти не ощутил, когда у изголовья, на импровизированном столике в виде перевернутого ящика, покрытого золотистой тканью, зажглась лампа, мягко осветившая юрту, эта непривычная роскошь обрадовала его до глубины души. Все его мышцы и конечности, его поясница и вся его кровь выражали признательность, на которую сам он был неспособен.

– Клянусь Пророком, – пробормотал он, закрыв глаза, – здесь славно поработали.

И тут Зирех склонилась низко-низко, чтобы поцеловать его свисавшую с ложа руку. Она думала таким образом усилить доверие Уроза к себе. Но тут она просчиталась. Неожиданное и благочестивое прикосновение ее губ вызвало у Уроза тревогу. В нем проснулся инстинкт самосохранения. Он незаметно приоткрыл веки и через щелочку увидел на лице поднимавшейся с колен женщины знакомое выражение жадности, решимости и хитрой осторожности. Он подумал: «Проучили тебя плеткой, сука несчастная, так теперь ты выслуживаешься – ладно! Но я-то знаю: душонка твоя трусливая способна только завидовать и ненавидеть, меня не обманешь».

– Пусть Джехол стоит рядом со мной, – распорядился Уроз. – До самого утра.

Мокки взглянул на Зирех.

– Ты что, не слышал, что сказал хозяин? – крикнула та с раболепным усердием.

И тут она тоже просчиталась.

«На этот раз они хотят заполучить не коня, – подумал Уроз. – Значит, деньги… А все их старания, чтобы получше меня усыпить…»

Он подавил ухмылку, начавшую было образовываться в уголках рта. Прежде всего, не вспугнуть Зирех. Обмануть обманщицу. Сохранить у нее ощущение полной безопасности. Направить ее по ложному следу.

– Он пил? – спросил Уроз у саиса, когда тот через высокий проем ввел Джехола в юрту.

– Да, хорошо попил, – ответил Мокки. – И поел. В Бамиане он получил двойную порцию овса.

– Стреножь его, и пусть стоит у самой моей постели, – настоятельно порекомендовал ему Уроз.

Он очень внимательно и с большим беспокойством смотрел, как Мокки привязывает Джехола. Велел поближе к постели вбить колышек, получше завязать путы.

Саис с радостью повиновался. «Давай… давай… – подумал он. – Заботься о коне. А Зирех позаботится о тебе».

Наконец Уроз дал им знать, что он всем доволен.

Зирех принесла поднос с чаем и пропела, а не проговорила:

– А вот и чай, самый крепкий, самый горячий, самый сладкий чай!

Уроз следил за всеми ее жестами, когда она ставила поднос на ящик-столик в изголовье, когда наливала темный от заварки чай. Ничего подозрительного он не заметил. Но ведь она могла еще снаружи бросить в чайник какое-нибудь снотворное зелье.

– Попробуй сначала сама, – приказал Уроз. – Не хочу обжигать рот, если чай слишком горячий.