Воевода - Дмитрий Евдокимов

Сейчас, пронзительно глядя на бояр так, что те начали смущённо отводить глаза и даже креститься, Гермоген резким пронзительным голосом произнёс:

   — Раньше надо было думать, что делать. Коли послушались бы меня и, объединившись, не допустили католичку к престолу, не было бы сейчас этой смуты.

Он презрительно глянул на Шуйского, которого явно недолюбливал за его двоедушие и корысть, однако поддерживал, как законного правителя.

Прямо отвечая на заданный Шуйским вопрос, Гермоген сказал:

   — Уже писаны мною и разосланы грамоты по всем церквам, чтоб знакомили верующих, что на престоле был истинно расстрига и злодей, продавший душу дьяволу. Говорится также о погребении в Архангельском соборе великомученика царевича Димитрия Ивановича. Но словесы живые лучше писаных. Потому считаю, что настала пора Нагим публично искупить свой грех, что приняли на себя, признав самозванца истинным царевичем. Пусть один из братьев, а лучше если с инокиней Марфой, отправится туда, на юг, и расскажет людям о своём великом прегрешении. И пора снова открыть всем страждущим доступ к погребальнице царевича: пусть слава о чудесах исцеления, им творимых, разойдётся по всея Руси.

Он помолчал и, видимо вспомнив боевой опыт своей юности, вновь обратился к Шуйскому:

   — А тебе, государь, мой совет — не распускай войско, что собрал самозванец для войны с турками. Оно тебе ещё понадобится.

«И немного спустя почал и мятеж быта в северских градех и у в украинских, и стали говорити, что жив царь Дмитрей, утёк, что был Рострига, не убили его. И с тех мест стали многие называтца воры царевичем Дмитреем за грехи наши всех православных християн. И назывался некоторый детина именем Ильюшка, послужилец Елагиных детей боярских, нижгородец, а назвался Пётр-царевич, сын царя Фёдора Ивановича, а жил в Путивле и многие крови пролил бояр, и дворян, и детей боярских лутчих, и всяких людей побил без числа».

Пискарёвский летописец.

Уже в июле 1606 года Москва превратилась в военный лагерь. После очередного волнения на посадах, кончившегося взрывом главного порохового погреба, Шуйский приказал поднять все мосты, ведущие в Кремль, и выкатить на крепостные стены пушки.

Государь становился всё более подозрительным. Разослав по городам всех вельмож, которые, по его мнению, мутили москвичей, Шуйский вспомнил о злополучном Симеоне Бекбулатовиче. При самозванце Симеон был пострижен в монахи и жил в Кирилло-Белозерском монастыре под именем Стефана. Теперь по приказу Шуйского слепого, дряхлого старца Стефана отправили ещё дальше — на Соловки.

Недоверие государя почувствовал и Маржере. Он и его гвардейцы больше не допускались в царские покои, им поручалось лишь сопровождать царя во время торжественных выездов. Что ж, причина для охлаждения к иноземным воинам у Шуйского была основательная. Когда царское посольство отправлялось в Польшу, он разрешил отпустить на родину мелкопоместных шляхтичей. Мало что зная, они не могли своей болтовнёй принести ущерб царскому двору в глазах короля. Разрешено было покинуть Москву и прочим иноземцам — купцам, ремесленникам. Причём купцы, приехавшие на свадьбу Димитрия с Мариной, чтобы поживиться, уезжали и без денег, и без товара. Тут уж постарались приставы Шуйского. Часть гвардейцев во главе с капитаном Кнаустоном заявила о своём желании покинуть двор, так и не дождавшись обещанного вознаграждения от государя. Василий Иванович вынужден был их отпустить, а затем поползли слухи, будто кое-кого из ландскнехтов видели в Путивле в войске повстанцев.

Донесения воевод с юга России становились всё более тревожными: один город за другим объявляли о непризнании царём Шуйского: Моравск, Новгород-Северский, Стародуб, Дивны, Кромы, Белгород, Оскол, Елец.

Провалилась затея Гермогена с поездкой Нагих в Елец, бывший центром мятежа при первом самозванце. Поехал один Григорий Нагой с грамотой сестры, инокини Марфы. Однако покаяние его было принято ельчанами с насмешкой — они не верили ни рассказу Нагого о том, что они были обмануты кознями дьявола, не верили и в святые мощи убиенного Димитрия Ивановича, якобы творящие чудеса. Нагой был с позором изгнан из города.

Рать восставших всё росла, Шуйскому стали известны имена предводителей. Это были боярский сын Истома Пашков, служивший прежде стрелецким сотником в Белёве, неподалёку от Тулы, и бывший боевой холоп князя Андрея Телятевского Иван Болотников[75].

Шуйский лихорадочно собирал войско. Каждый день из уездов прибывали новые отряды ополченцев, которые направлялись в стан главного воеводы Ивана Воротынского. Государь и в час опасности остался верен себе — вновь прибывающим воинам сообщалось, что им придётся вступить в сражение с татарскими войсками, идущими из Крыма. Только при подходе к Ельцу они узнали правду, что драться придётся с такими же православными, как и они сами.

Рать самозванца вновь неотвратимо двигалась к Москве, с той лишь существенной разницей, что самозванца на этот раз в ней не было. Снова по городам летели грамоты государя и патриарха с увещеванием, но оказывали они, скорее, обратное действие.

Стрельцы то и дело хватали пришлых людей, возвещавших на папертях и площадях о скором приходе в Москву доброго царя Димитрия Ивановича. Их нещадно били кнутом и топили в Москве-реке. Одного даже всенародно посадили на кол. Но истязуемые упрямо кричали, что царь жив, и пророчили палачам скорую смерть.

Неистощимый на выдумки Шуйский сделал для москвичей новое представление. На Лобном месте люди увидели старую измождённую женщину и молодого человека, одетого в дворянское платье будто с чужого плеча. Пока они испуганно таращились на гомонящую толпу, дьяк возвестил, что это из Галича привезены по указу царя мать и младший брат Гришки Отрепьева.

Мать и брат наперебой стали говорить, что они очень давно не видели своего злополучного родственника, но сызмальства Гришка отличался буйным нравом и злыми выходками, пока окончательно не убег из дома.

   — А как царём стал, его вы видели?

   — Нет, не видели. Не приглашал он нас, — поджала обидчиво губы мать.

   — Так как вы можете говорить, будто царь это и есть ваш сын?

   — Так нам сказывали! — ответила мать, вопросительно обернувшись к дьяку.

Под хохот толпы родственников Отрепьева увели с площади.

Неожиданно Маржере, который бесцельно слонялся по Москве, был позван к государю. У дворца он встретил Дмитрия Пожарского, который что-то досадливо объяснял юнцам в неуклюжих ферязях.

   — Новобранцы? — насмешливо спросил Маржере, учтиво раскланявшись с князем.

   — Новая затея государя, — не меняя досадливого тона, ответил тот. — Всегда при дворе было тридцать стольников, не более. А он решил набрать двести.

   — Несмотря на свою скаредность? — удивился Жак.

Дмитрий глянул на него:

   — Видать, не от хорошей жизни. Стольник не только за столом прислуживает, это — телохранитель государев. Видать, твои гвардейцы в опалу попали.

   — Платил бы больше, не попали бы! А то уж разбегаться начали. Я бы и сам... — Жак поперхнулся, не договаривая о потаённом.

   — Уехал бы? — понял Дмитрий.

   — Увы, не отпустит меня государь подобру...

   — Что так? Уж очень люб ты ему сделался? — усмехнулся князь.

Маржере картинно поднёс указательный палец в перчатке к губам:

   —  Тс-с-с! Слишком много видели мои глаза и слышали мои уши. А голова-то у меня одна. Так что о том, чтобы уехать, не то что говорить, думать боюсь.

На самом деле Маржере постоянно думал, как бы унести ноги из Москвы целым и невредимым. Его шпага становилась ненужной Шуйскому, а знал он действительно слишком много. Значит, жди ссылки куда-нибудь подальше, где никакой европеец не выдерживает лютых морозов. А то и просто как-нибудь ночью пустят под воду. Кто будет интересоваться безвестным французом? Существовала и другая опасность, от которой Жак постоянно просыпался в холодном поту: вдруг узнают, что он — шпион! Вряд ли его «друзья» оставят Маржере в покое. Английский посланник Джон Мерик сразу же после мятежа в Москве был благосклонно принят Шуйским и отправился в Англию за поддержкой нового правительства королём Яковом. Но тут же как ни в чём не бывало вернулся из Англии Давид Гилберт. Правда, никаких конкретных поручений он не давал, однако, отправляясь с Конрадом Буссовым на юг, к новому самозванцу, посоветовал Жаку «быть начеку и подробно записывать все дворцовые новости». И наконец, старый воин почувствовал, что стосковался по родной речи гасконцев, по милым француженкам, по своему обожаемому королю. Не такой человек Жак де Маржере, чтобы что-нибудь не придумать!

И вот нежданная удача! Маржере, почтительно нагнув голову, внимательно слушал Шуйского, который пригласил его к себе в опочивальню, как только Жак появился во дворце, слушал и ушам своим не верил.