Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

Воевода вошел, когда уже шти по мисам разлили всем, и, помолившись и поздоровавшись поклонами со всеми, сел Измайлов, где указал князь Борис. Приезжие, как сами князья, так и Садык с Измайловым, были голодны. Молча съели они шти из кислой капусты с грибами и пирог с соминой, запивая еду то крепким медом, то холодным пивом, ибо в хоромах очень уж жарко натоплено, а от горячей пищи того жарче становилось.

Если бы Василий Васильевич мог видеть, то заметил бы, что тверской князь хотя и весел и радостен, а все же чем-то озабочен. Понимает отлично князь Борис, что со взятием Москвы и бегством Шемяки борьба еще не кончена, но уже произошел перелом: настало время, когда каждый из князей, кроме общей пользы, должен иметь и свою. Надобно связать князя московского не только браком детей, но и дальнейшей ему помощью в ратном деле. Думает он и о возвращении из-под Москвы Ржевы, прадедины своей, невдалеке от которой находятся Опоки, любимое его место летнего обиталища с красивыми хоромами и садами…

Оглядев стол, Борис Александрович заметил, что гости его почти уже насытились и можно вести речи застольные. Обернулся он к Измайлову и ласково молвил:

– Потешь, Лев Иваныч, брата моего и семейство его, расскажи им, как вы с Плещеевым Москву взяли.

– Сказывай, Лев Иваныч, не томи душу! – взволнованно поддержал Василий Васильевич. И все кругом зашумели, что-то говоря и волнуясь, но сразу смолкли и затихли, когда начал говорить Измайлов.

Подробно рассказал он, как ехали оба отряда, как стереглись врага и как видели на Сестре-реке, возле устья Лутошни, Шемякиных ратников с полоном и всяким добром грабленым.

– Ах, ироды проклятые, прости, Господи! – воскликнула Марья Ярославна.

– Стало быть, – мрачно заметил князь Василий, – село Соглево ограбили.

– Соглево, Соглево, – подтвердил Измайлов, – о том уж баил и воевода твой, государь.

По мере того как Лев Иванович рассказывал дальше, его слушали все напряженнее, и восклицанья и замечанья чаще срывались у всех, даже у слуг, позабывших строгость двора князя Бориса. Потом снова все затаились, когда воевода рассказывал, как у Никольских ворот они стояли, поджидая возок княгини Ульяны из Заречья, как ударили к заутрене.

– Господи! – не выдержал тут Илейка и молвил горестно: – Скольки время мы, горемычные, звона московского не слухали! Скольки!

Старик вдруг смолк, встретив строгий взгляд Марьи Ярославны, и виновато потупился.

Снова все стихло в трапезной, а княжич Иван смотрит в рот воеводы и будто видит через слова его, как все происходило в Москве. Вот уж ворвались московские и тверские конники в Кремль, гремит оружие, крики и шум кругом. Вяжут стражу у ворот. Скачут воеводы с конниками по улицам, бой с заставой Шемякиной в хоромах княжих, бегство шемякинцев… Видит Иван, как народ мечется по предрассветным улицам, хватает бояр и слуг Шемякиных и можайских…

– Наместник-то Шемякин, Федор, из Пречистая от заутрени убежал, – усмехаясь, говорит Измайлов, – а другой-то, княже Иванов, на коня вскочив, из града погнал. Тут его, государыня Марья Ярославна, истопничишко твой Яков, Растопчей зовут, схватил и к нам привел.

– Яшенька мой, Яшенька! – плача от радости, прошептала Дуняха. – Помог Господь…

Когда кончил рассказ свой воевода, вздохнул радостно Василий Васильевич и, перекрестившись истово, сказал звонким своим голосом:

– Благодарение Господу и тобе, брате мой, Борис Лександрович, и вам, воеводы, за взятие Москвы!

Обнял он Бориса Александровича и воеводу, и княгини лобызались в радости, и все ликовали, а князь Борис Александрович приказал дворецкому пир в большой горнице в честь великого князя и семейства его завтра устроить, а кого звать, он после укажет.

Встали все из-за стола и разошлись. Остались только оба князя с княгинями да княжич Иван.

– Княгиня моя, – начал Борис Александрович, – мыслит о дочери нашей, хочет, чтобы до венца при нас она жила.

– А венчать, – вмешалась Настасья Андреевна, – когда Марьюшке десять будет, но и тогда еще в Москву не отдавать. – Она замолчала нерешительно, но потом, обратясь к Марье Ярославне, добавила: – Тобе, Марья Ярославна, самой ведомо, что отроковицу без кровей негоже в жены отдавать.

– Истинно, – согласилась, потупляя глаза, Марья Ярославна, – младенец еще она. Мыслю яз токмо на четырнадцатом годочке взять к собе Марьюшку-то.

– Свет ты мой милой, – обрадовалась Настасья Андреевна, со слезами обнимая и целуя Марью Ярославну.

Растроганы были и отцы, а Василий Васильевич воскликнул:

– Брате и друже мой! Да пошлет Господь Бог счастье детям нашим! Ты старше меня, брате, годами, и разумом велик, и верен докончанью нашему более шести годов, и против Новагорода помогал мне, и ныне мне и семейству моему вельми многое содеял.

– Умереть с тобой обещаюсь, – горячо молвил Борис Александрович, – пока не возьмешь государства своего, пока мать свою из полона не изымешь от Шемяки!

Потекли слезы из очей Васильевых, и сказал он дрогнувшим голосом:

– Люблю тя, брате, и верю тобе во всем! Хочу, брате, боль твою о некой вотчине утишить. Жалую те Ржеву твою, что за Москвой ныне!

Марья Ярославна от этих слов побледнела и бросила испуганный взгляд на мужа, но тот не мог этого видеть и, весь отдаваясь порыву своему, целовал обнимавшего его князя тверского… Долго еще в трапезной были княжии семейства и в радости пили меды, и водки сладкие, и вина фряжские, заедая сластями разными. Говорили князья о дальнейшей борьбе с князем Димитрием Шемякой.

– Молю тя, брате, оставайся в Твери у собя, не иди с войском моим, – говорил Василий Васильевич, – князь Димитрий показал нам плечи свои и побежал. Утре дьяков своих зови, а яз своих, да напишем докончанье на Ржеву и прочее, и что ране между нами договорено было, паки подкрепим…

Княжич Иван плохо слушал эти разговоры, где упоминались и новгородцы, и литовский князь, и рыцари ливонские, и татары. Все князья подробно перебирали и решали, как и против кого войной ходить, в чем и когда друг другу помощь оказывать. Великие же княгини говорили свое: о детях, о браке Ивана с Марьюшкой и о многом, что со свадьбою связано, странном и для него непонятном. Иван хмурился, напрягал слух, но разговоры отцов и матерей мешались и путались в голове его, а глаза начинали слипаться от дремоты.

Иван очнулся, когда все встали из-за стола, решив все вопросы, а отец, немного охмелев, говорил весело:

– Добре, добре, брате мой. Утре пир, а на рассвете отъедем мы с Иваном к полкам в Реден. Ты же тут княгиню мою с детьми отпусти на Москву со сторожевым отрядом. Измайлов-то сказывал, что вся Москва пред владыкой Ионой крест мне целовала.

– Наиверную стражу пошлю с ними, – ответил Борис Александрович. – С тобой же оставлю сильных своих и крепчайших воевод – Бороздиных обоих и воинов множество. Сам же яз по воле твоей буду из Твери стеречь тя в походе и Москву с семейством твоим, дабы помочь борзо послать, если надобно будет.

Простясь с князем и княгиней тверскими, пошел Василий Васильевич к себе в опочивальню, опираясь рукой на плечо сына, а Марья Ярославна вела его под руку. В опочивальне, затворив за собой двери покрепче, она сказала мужу с горечью:

– Пошто Ржеву-то пожаловал? Матерь твоя что тобе скажет? Обмерла яз, ушам своим не поверила, Васенька.

Василий Васильевич ласково обнял княгиню свою и, сев рядом с ней на пристенную скамью, молвил:

– Не тужи, Марьюшка! Чаю, стоит моя мать Ржевы-то. Да и много еще помочи надоть нам от князя Бориса. Сынов нет у него, а дочь его чрез Ивана нашей дочерью будет. Когда мы с Борисом помрем, не токмо Ржева, но, Бог даст, Тверь за Иваном будет…

Он крепче прижал к себе жену, а та, взглянув на Ивана и вспыхнув вся, сказала со смущением:

– Поцелуй мя, Иване, да иди почивать, а нам с татой о многом поговорить надобно.

Иван обнял и поцеловал мать, такую нежную и теплую, поцеловал руку отца, а тот облобызал его в обе щеки. Выходя, княжич оглянулся в дверях и увидел, как мать, обняв отца за шею, припала лицом к его груди. Быстро прошел Иван сенцы и взошел в малый покойчик, где спал вместе с Юрием. Помолившись, лег он на свою скамью, но дремота, клонившая его все время ко сну, вдруг исчезла. Перед глазами то мелькали разноцветные круги и пятна, то виделись разные люди, калики перехожие, воеводы, то белели снега вокруг него, а по краям их бежали неровными зубцами темные полосы хвойных лесов, как он видел их в слюдяное окошечко кибитки… Но и это все понемногу ушло куда-то, меняясь и путаясь. Среди неразберихи этой представляются ему новые видения: и Переяславль-Залесский, и сад со щеглами, и Дарьюшка…

– Господи, Господи, – шепчет Иван, глядя на зеленоватую лампадку перед образами, – ничего яз не разумею! Пошто женят меня? Был яз один, пошто же мне дают девочку?