Пастухи фараона - Эйтан Финкельштейн

— Как спасло? Пятно спасло?

— Когда совсем плохо стало, я ночью сползала с дивана, и давай ту кашу есть. Сначала с боков подойду, потом в самую гущу… И на другую ночь — сползу, полижу пятно и вроде сыта. Потом голод как-то отступил, холод стал мучить. Мы ведь «буржуйкой» спасались. Мебель жгли, потом книги. А в квартире все холоднее и холоднее. Сашу во все одежды укутала, так и лежим целый день.

— Как же он все это перенес?

— Слава Богу, обошлось. Когда я уже думала — конец, объявились в доме две женщины и забрали его в детский дом. Там тепло и кормят. О нем не беспокойся, расскажи, чем у тебя-то кончилось?

— Если бы кончилось! Разговоры о том, что Григорьев — жид, дошли, видно, до немцев. Однажды ночью подняли меня с нар и отвезли в Тильзит, в гестапо. Там пять дней допрашивали. Били, грозили на месте расстрелять. Но доказать-то ничего не могут. В конце концов, пришел какой-то начальник: «Хватит, говорит, с ним возиться, отправляйте в лагерь». Вернули мне сапоги и шинель, и в вагон. А я думаю: хорошо, что в другой лагерь отправят, Петькину рожу больше видеть не буду.

Везли нас долго, везде остановки, слышно, как новые вагоны прицепляют. Наконец, стоп, приехали: вагон открывают, командуют выходить, строиться. Выходим на платформу: кругом солдаты из СС с собаками, вышки с пулеметами, колючая проволока, а где-то на задах трубы дымят. И запах. Необычный какой-то, сладкий, противный.

Солдаты бегают, кричат, людей из вагонов выгоняют. Смотрю, а там гражданские: женщины, дети. С чемоданами, узлами. Маленькие все, скрюченные, и желтые звезды — у кого на рукаве, у кого на спине. Смотрю я, а у самого все внутри дрожит — их-то за что? И что это такое — желтые звезды?

Выгнали всех на платформу, кое-как построили и начали сортировать. Нас, мужчин, что поздоровей, в одну колонну, слабых — в другую, женщин — в третью, детей — в четвертую. Что тут началось! Женщины кричат, плачут, детей не отдают. Солдаты их прикладами бьют, детей вырывают, а собаки с поводков рвутся, вот-вот начнут людей в клочья драть.

Повели в лагерь. А он колючей проволокой на секции разделен. И в каждой бараки, вышки, полицейские с дубинками. Ведут нас из одной секции в другую, пока в баню не привели. Там одежду отобрали, постригли наголо и бризоном полили. Потом выкололи каждому номер — я стал В-7049, — выдали полосатую одежду и снова погнали.

Идем, а уже вечер, темно. Вдруг видим, по ту сторону проволоки что-то горит. Подходим ближе — яма. На дне огонь горит, а по краям охранники стоят и людей в эту яму сбрасывают. Раскачают, и в яму. Тут я решил, что попал в ад. Просто умер и попал в ад.

Пришли в барак, а там народа столько — повернуться невозможно! Друг у друга на головах стоим, едва дышим. Отстояли ночь, а утром полицаи двери открыли, разрешили выйти. Я пошел вдоль проволоки, вижу, с другой стороны человек подметает. Когда я с ним поровнялся, он, не поднимая головы, меня спрашивает по-польски: «Ты кто, еврей?» — «Русский», — отвечаю. Тогда он мне наполовину по-польски, наполовину по-русски: «Что же тебя в резерв-лагерь забрали? Сюда евреев берут и малолеток, а русских на фабрику посылают». — «Какой такой резерв-лагерь?» — спрашиваю. «А что вон там за камины, знаешь?» — «Не знаю». — «Это же газ-камеры. Там людей сжигают. Четыре тысячи в день. А если поезд вовремя не подойдет, недобор случится, тогда из резерв-лагеря берут. Чтоб норму выполнить».

Сказал и, не поднимая головы, ушел. Я к бараку вернулся, а тут надзиратели и полицаи давай нас строить и на группы разбивать. Мою группу в другую зону повели. Там нас снова в барак загнали и выстроили вдоль нар. Старший капо — капо, это Мирочка, тоже полицай, только из заключенных, взобрался на скамейку и говорит с гордостью: «Вы попали в самый большой концлагерь, каких больше на свете нет. Запомните мои слова, наш концлагерь — Освенцим — войдет в историю человечества!»

— Не надо, Вава, не могу больше это слушать! Ничего не говори, подойди лучше поближе, дай я тебя поцелую. Ой, Вава, почему ты такой горячий? Ты просто огонь, что с тобой, Вава?

— Ну конечно, родная, я — горячий. Я ведь сгорел в крематории, почти весь сгорел. Только вот уголек от меня и остался. А ты, Мира, почему ты такая холодная? Боже, да ты просто ледяная!

— Конечно, Вава, ледяная. Я ведь так и заледенела тогда на диване. Отвезли меня в грузовике, выбросили в большую яму. А весной я оттаяла. Только сосулька от меня и осталась.

— Ау, есть тута кто живой? Ау! Слышь, Варвара, тут что ли мы третьего дня мальчонку забирали?

— Тут, вроде.

— И мамаша евонная тута же лежала, живой была. Так я помню?

— Может, и так, только, видать, кто-то ее подобрал. Нету.

— Глянь-ка, Варвара, тут лужица какая-то, а в ней уголек. Откуда бы это?

11. Списки мамы Голды

Бен-Гурион перевел дыхание, зачем-то ударил председательским молотком, продолжил:

— На этом основании мы, члены Народного Совета, представители еврейского населения Эрец-Исраэль и сионистского движения, собрались в день истечения срока британского мандата на Эрец-Исраэль и в силу нашего естественного и исторического права и на основании решения Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций настоящим провозглашаем создание Еврейского государства в Эрец-Исраэль — Государства Израиль.

Голда попыталась стряхнуть слезу, но руки дрожали, не слушались. Она поспешила их спрятать — лучше уж пусть текут слезы — и вернулась к своим мыслям. Да, я не верила, что доживу до этого дня. Но дожила. Быть может, кое-кто назовет нас авантюристами, но это неважно; если мы продержимся даже полгода, мир будет знать, что спустя две тысячи лет было провозглашено еврейское государство. Следующим поколениям придется лишь добиваться его восстановления. И вот тогда-то вспомнят о нас.

Ровный голос Бен-Гуриона неожиданно сорвался:

— Государство Израиль будет открыто для репатриации и объединения в нем всех рассеянных по свету евреев.

Все встали и начали аплодировать. Бен-Гурион откашлялся, снова постучал молотком и продолжал читать. Наконец, он произнес все 979 слов, из которых состояла Декларация независимости, и попросил присутствующих встать. И тут произошло непредвиденное. Рабби Фишман начал читать браху, благословляя день, до которого присутствующим удалось дожить. В первый момент лицо Бен-Гуриона перекосилось, он решил, что это ответ клерикалов на его несогласие включить в Декларацию слово «Бог». Все, однако, произошло быстро и пришлось к месту. Старик предпочел не заметить «отклонения от процедуры» и спокойным тоном предложил членам Народного Совета подойти к столу президиума и поставить свои подписи.

Рука дрожала, Голда никак не могла сообразить, где же ставить подпись. Невозмутимый Шарет — он один был спокоен в эту минуту — пододвинул ей папку, сунул ручку.

— Здесь, Голда.

Она расписалась, вернула ручку Шарету и вдруг отчетливо представила себя на одинокой скале, вокруг которой яростно бушуют волны. Шарет угадал ее мысли.

— Теперь главное, чтобы нас не сбросили в море.

Дома Голду ждали друзья. Они уже откупорили бутылку вина, пели и танцевали вместе с солдатами из охраны. Заставить себя веселиться Голда не могла. В полночь закончится британский мандат, последние томми отплывут на своем корабле, и арабские армии — армии, регулярные армии! — перейдут границу. Интересно, что с нами сделают? Наверное, отправят в те же лагеря на Кипре, которые англичане устроили для евреев из Европы. В конце концов не перебьют же все 650 тысяч! А почему, собственно, не перебьют? Если перебили шесть миллионов…

Зазвонил телефон. Голда схватила трубку, все повернулись в ее сторону.

— Ничего страшного, — поспешила она успокоить собравшихся. — Старик вызывает.

Одной рукой Бен-Гурион что-то писал, другой показал ей на стул.

— Я уезжаю в Америку, Шарет тоже. Ты остаешься.

— Ты нужен здесь, — возразила Голда.

— Не поняла. Главное сейчас — оружие, а чтоб его купить, нужны деньги. Деньги в Америке, больше их неоткуда взять.

— Все я поняла, но здесь тебя никто не может заменить, а в Америке я сумею.

— Опять не поняла, — с досадой махнул рукой Бен-Гурион, — я говорю не о деньгах, а о день-гах! Нам нужен не миллион, нам нужно, — Бен-Гурион встал, набрал воздуха и чуть приподнялся на цыпочках, — нам нужно… двадцать пять или тридцать миллионов! Я должен объяснить им, что предстоит война не с бандами муфтия, а с регулярными войсками, с Арабским легионом! Нам нужны пушки, танки, самолеты.

Голда достала папиросу, закурила.

— Тебе ехать нельзя. Когда хочешь, чтобы люди жертвовали большие деньги, нужно дойти до их сердец. С твоим английским ты не сумеешь, — выпустив клуб дыма, твердо добавила. — Я справлюсь.

Удар пришелся ниже пояса. Бен-Гурион действительно был слаб в английском, но обижался, когда ему об этом напоминали. Сейчас было не до обид.