Пастухи фараона - Эйтан Финкельштейн

Повилайтис молчал, не зная, что ответить.

— Не огорчайтесь, коллега, в нашей работе случаются недосмотры, — успокоил его Греффе, — сейчас главное дать знать Сталину, что отец его любимца является вашим… нет, лучше — нашим агентом.

— Раз.

— Два.

— Пас.

— Два здесь.

Макса Леопольдовича игра не интересует. Не интересуют его и партнеры. Высокомерный и надутый Повилайтис наверняка видит себя литовским Гиммлером, думает Макс Леопольдович, так же, как Сметона — кайзером Вильгельмом. Странные, право, превращения происходят с людьми! Ведь Сметона тоже окончил юридический факультет в Петербурге, когда-то отстаивал право и справедливость, а кончил тем, что разогнал Сейм и провозгласил себя «отцом нации». Однажды на приеме в президентском дворце Сметона задал ему вопрос: «Я слышал, Макс Леопольдович, вы сильно пострадали от большевиков и едва унесли ноги из красного Петрограда. Почему же сейчас вы защищаете коммунистов?» — «Когда-то, господин президент, мы с вами сели в один поезд под названием «Право и свобода». Вы вышли на остановке «Национализм», а я все еще надеюсь добраться до конечной станции». — «В таком случае, — ответил Сметона, — вам придется совершить кругосветное путешествие». Какое самомнение!

Не интересует Макса Леопольдовича и весельчак Микуцкис, и хозяин дома Кацас. Более того, Кацас ему неприятен. Он строит из себя барина, при том, что девственно необразован, а главное — насквозь фальшив. В литовской компании он старается казаться литовским патриотом, но когда они остаются вдвоем, он нещадно костерит тех же литовцев; все они у него «плебеи» и «все нас ненавидят».

Нас — это евреев. Но Кацас никакой не еврей. Он не сионист и не бундовец. Он не пожертвовал на общину ни одного лита и даже по праздникам не ходит в синагогу. Все его еврейство состоит в том, что он любит рассказывать глупые истории и выдает их за еврейскую мудрость. А вот в советское посольство он бегает каждую неделю. То на просмотр фильма, то на лекцию, то на чашку кофе. От этих визитов в доме у Кацаса всегда свежие советские газеты. И хотя для Макса Леопольдовича все советское — трейфа[100], именно ради этих газет он и играет у Кацаса.

Играет, чтоб потом устроиться в кресле и сделать вид, будто советская жизнь его очень интересует. В самом деле, Макса Леопольдовича интересует только Гриша. Просмотр газет он начинает с «Красной звезды», и если ему удается «выудить» что-то о сыне, он тут же спешит поделиться с Раечкой, для которой грозный советский генерал все еще ее «младшенький». Однажды Макс Леопольдович даже украл у Кациса газету с портретом Гриши. Ему было очень стыдно, но после отъезда в Париж младшей дочери у Раечки началась депрессия, и Макс Леопольдович решил, что фотография Гриши поможет ей прийти в себя. Собственно, депрессия у Раечки началась потому, что на самом деле Сонечка решила через Париж перебраться в Ленинград. Старшая сестра, Мира, давно звала ее, рисовала ей радужные картины, убеждала, что в «провинциальном Каунасе у нее нет будущего». Мира же всем была довольна. Она вышла замуж за своего учителя рисования, родила сына и поступила на работу в Русский музей, чем особо гордилась.

Как можно восторгаться жизнью в Ленинграде, Макс Леопольдович не понимал, но в том, что старшая дочь счастлива, не сомневался. А оттого не очень-то отговаривал младшую от «безумной затеи». Однако, проводив Сонечку, он снова, как и семнадцать лет назад в Петербурге, почувствовал, что остался у разбитого корыта.

А ведь сколько было надежд, каким светлым казалось будущее!

Макс Леопольдович, как сегодня, помнил то сентябрьское утро 21-го года, когда старый шведский паровоз заскрежетал тормозами на Каунасском вокзале. Розенбаум не дал опомниться и прямо с вокзала повез Макса Леопольдовича в свое министерство. Измученный отъездной лихорадкой и пятидневным путешествием, Макс Леопольдович тем не менее обратил внимание, что кабинеты в министерстве обставлены дорогой мебелью, чиновники хорошо одеты, отвечают вежливо, двигаются не спеша. Какой контраст с хаосом и неразберихой в учреждениях красного Петрограда!

По дороге же обратил Макс Леопольдович внимание на то, что в его родном Каунасе — временной столице Литвы — все строится, чистится, приводится в порядок. По соседству с тяжеловесными учреждениям и банками вырастают легкие современные здания, изящные виллы и уютные коттеджи. Только Старый город все еще хранил колорит провинциального Ковно, военного форпоста империи, так и не сумевшего защитить ее границы своими многочисленными фортами.

Макс Леопольдович был восхищен и восхищения своего не скрывал. Розенбаум, однако, счел нужным охладить восторг старого товарища.

— Не обольщайтесь, Макс Леопольдович. Верно, фасад у нас пристойный, но за фасадом не все так просто. Независимости добились мы, либералы старой школы. А вот теперь голову поднимают «молодые волки». К власти рвутся карьеристы, бездари, личности с сомнительным прошлым. Их козырь — национализм, они не хотят ни либералов, ни нас, евреев. Мое положение в министерстве иностранных дел не так прочно, как может показаться. Хотя я и был членом литовской делегации в Версале, а в прошлом году добился от Москвы признания нашей независимости, сегодня на меня смотрят как на человека, которому пора уходить. Но я уйду без огорчения. Честно говоря, я ведь и приехал сюда, чтобы строить еврейскую автономию, но коль скоро мне довелось внести вклад в литовскую независимость, то я об этом ничуть не жалею. Теперь, по всей видимости, стану министром по еврейским делам, а вас представлю к должности старшего референта. Если здесь, в Литве, мы реализуем идею национально-культурной автономии, то совершим переворот в нашей истории. И в истории евреев Европы. Мы подадим пример Польше, Румынии, Венгрии всем странам, где наши общины не имеют правового статуса национального меньшинства.

Слова Розенбаума не охладили желания Макса Леопольдовича трудиться на общественном поприще. Скромный кабинет референта в министерстве по еврейским делам и скромная — по сравнению с частнопрактикующим адвокатом — зарплата вполне его устраивали, а законность и правопорядок после произвола и хаоса в Советской России внушали большие надежды.

Надеждам этим не суждено было сбыться.

Не прошло и полутора лет, как Сейм постановил прекратить финансирование министерства по еврейским делам. Впрочем, дни самого литовского Сейма были сочтены: «Молодые волки», провозгласившие лозунг «Литва — литовцам», разогнали его в 1927 году.

Семен Розенбаум полного краха литовской демократии дожидаться не стал. Глубоко уязвленный предательством литовской элиты и хорошо понимавший, куда ведут дело «младолитовцы», он вспомнил, что когда-то был сионистом, и в том же, 24-м году, отбыл в Палестину.

Макс Леопольдович хлопать дверью не захотел. Перед глазами стоял красный Петроград, на фоне которого Литва смотрелась островком благополучия и порядка. И верно, в суде он все еще мог защищать коммунистов, студентов и профсоюзных активистов. Сонечка все еще могла ходить в ивритскую гимназию, а Альберт играть в футбол в спортобществе «Маккаби». Субботний стол был полон, а на большие праздники полиция по-прежнему перекрывала подъезды к синагоге с тем, чтобы уличное движение не мешало молящимся.

Тучи, однако, сгущались.

Зажатая между коричневой Германией и красной Россией, Литва шла на уступки то одной стороне, то другой. Германии отдали Клайпеду. Взамен получили обещание приструнить местных нацистов. России позволили разместить военные базы. Взамен получили старую столицу — Вильнюс, куда и решили перевести правительство. Вслед за ним в постоянную столицу потянулись обитатели временной.

Решил перебраться в Вильнюс и Макс Леопольдович. «Ну что же, — сказал он Раечке, — пожили в моем доме, теперь поживем в твоем». Не прошло и двух недель, как лохматые вильнюсские грузчики уже заносили вещи в тот самый дом на Антоколе, где когда-то давным-давно он, вчерашний гимназист, сделал предложение шестнадцатилетней барышне, так похожей на маленькую фарфоровую балерину.

Тук-тук.

Тук-тук.

Тук-тук.

Стучат и стучат колеса по рельсам. Стучат целых три часа. Наверное, мы уже проехали Минск, думает Макс Леопольдович, поправляя пальто, которым укрыл Раечку. Слава Богу, она уснула. А все благодаря соседке. Та взяла на руки свою девочку, Макс Леопольдович разложил узлы с бельем, и они смогли лечь — Раечка и соседская девочка. У ее матери нет узлов, только чемоданы. Да и другие пассажиры, тесно прижавшись друг к другу, сидят на своих чемоданах. Мужчины, женщины, дети. Сколько их никто не знает; энкавэдэшники запихивали людей в вагоны, не считая — сколько войдет. Некоторые встречают знакомых, перешептываются, перебираются поближе друг к другу. Максу Леопольдовичу все лица, а большинство из них — женские, незнакомы. Но какие они красивые, светлые, гордые! Кто они — жены офицеров, чиновников, журналистов? Как мужественно они переносят унижения, как достойно держат себя со своими мучителями! Их грузят в теплушки, словно скот, а они — ни слез, ни жалоб, ни причитаний.