Пастухи фараона - Эйтан Финкельштейн

Результаты большевистского энтузиазма сказались незамедлительно. Вот какое свидетельство оставил нам современник: «В поселке при станции Тихонькая (будущий город Биробиджан) образуется затор из еврейских переселенцев. Они живут в бараках. В невероятной скученности и грязи там валяются вповалку на двухэтажных нарах десятки чужих друг другу людей — холостяков, молодых женщин, стариков, многодетных семей с грудными младенцами. Я утверждаю, что переселенческие бараки могли бы быть позором для тюрьмы. Среди барачных жителей складывается какой-то особый жуткий быт. Некоторые умудряются получать переселенческий кредит и ссуды, сидя в бараке, и проедают их, даже не выехав на землю. Другие, менее изворотливые, нищенствуют».

Немудрено, что из 960 переселенцев 1928 года в Биробиджане осталось лишь 350 человек! Бегство новоприбывших продолжалось и в последующие годы. К началу 1934 года в Биробиджане проживало чуть больше 8 тысяч евреев. Стало ясно: решение партии и правительства находится под угрозой срыва.

В Кремле вынуждены были признать, что попытка одним росчерком пера превратить «людей воздуха» в сибирских колхозников с треском провалилась. Отсюда следовал вывод: чтобы добиться успеха, в Биробиджан нужно привозить трудовой люд — крестьян, рабочих, ремесленников, тех, кто давно вырвался из местечек и научился самостоятельно зарабатывать на жизнь. Но уверенности, что даже эти люди осядут в Биробиджане, не было. Помочь делу — так решили в Кремле — можно лишь прибегнув к «национальному аргументу». Одно дело мучиться непонятно ради чего, совсем другое — во имя высокого идеала, строительства национального очага! Конечно, большевикам, командовавшим на «еврейской улице», — такой подход был чужд, но прагматические соображения начальства взяли верх: 7 мая 1934 года ВЦИК провозгласил Биробиджан Еврейской автономной областью.

Зачитывая исторический декрет, всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин заявил: «Создание еврейского территориального центра в Биробиджане является единственным путем нормализации национального статуса евреев Советского Союза. Уверен, в течение одного десятилетия Биробиджан станет наиболее важным и, возможно, единственным оплотом национальной еврейской социалистической культуры».

Лозунг «еврейской государственности», а также усиленная вербовка дали результат. К 1937 году численность еврейского населения в Биробиджане достигла 19 тысяч человек. Возникли здесь и какая-никакая инфраструктура, и мелкое производство, и торговля.

Пытались наладить в Биробиджане и культурную жизнь. Что касается языка идиш, «равноправного» с русским, то его сделали обязательным во всех учреждениях. Но никто и не думал относиться к этому всерьез. Вот что писала газета «Эмес» по этому поводу: «Большинство ответственных работников облисполкома не ценят огромного политического значения обслуживания трудящихся на их родном языке… Заведующий облздравотделом тов. Гуртовой отвечает посетителям только по-русски. Заведующий финансовым отделом тов. Левицкий принципиально не говорит по-еврейски, хотя он плохо говорит по-русски…» В общем, на официальном уровне еврейский язык не пошел дальше названий некоторых улиц, таблички на здании вокзала и почтового штемпеля области. Были в Биробиджане и еврейские школы, и еврейская газета, и еврейский театр, и библиотека имени Шолом-Алейхема. Однако в еврейских школах не преподавали еврейские языки и еврейскую историю, а газета «Биробиджанер Штерн» всего лишь перепечатывала в переводе на идиш статьи из областной «Биробиджанской звезды».

И все же многим тогда казалось, что еврейский национальный очаг в Приамурье обретает реальные черты.

Во второй половине 36-го года на Еврейскую автономную область обрушился шквал великих чисток. Как и всюду по стране, чистки унесли здесь много человеческих жизней, но, в отличие от других мест, в Биробиджане гонению подверглась сама идея национального строительства, сама мысль о возрождении национальной культуры. Тех, кого вчера привезли в Биробиджан, чтобы строить национальный очаг, сегодня арестовывали как буржуазных националистов. Еврейские издания уничтожались независимо от их содержания — держать в доме еврейскую книгу в Еврейской автономной области стало опаснее, чем, скажем, в Киеве или Ленинграде.

Сколько погибло партийных и советских начальников, деятелей культуры, граждан иностранных государств, принимавших участие в строительстве «национального очага» в Сибири, не известно. Равно, как ничего не известно о жизни таежного Израиля в годы войны. Известно лишь, что существованием Еврейской автономной области отнюдь не воспользовались, чтобы приютить здесь тысячи еврейских беженцев, которым чудом удалось выбраться из западных районов страны вместе с отступающей Красной армией.

Вспомнили о Биробиджане уже после войны, когда евреи, бежавшие от наступавшей немецкой армии, стали возвращаться в родные места на Украине, в Белоруссии и Балтийских странах. Понятно, беженцы требовали вернуть им дома, украденное соседями добро, а кое-кто заговорил об открытии синагог, еврейских школ, театров — всего того, что существовало в этих краях до войны. Однако в Кремле в отношении западных областей вынашивали другие планы: в Прибалтике намечалось провести крутую советизацию, на Украине и в Белоруссии — основательную чистку. Евреи здесь были не нужны.

В январе 1947 года в Биробиджан прибыл первый послевоенный эшелон с еврейскими переселенцами. Люди, которые пережили бегство от нацистов и тяготы эвакуации, не страшились суровых условий жизни на Дальнем Востоке. Напротив — начать жизнь заново, начать ее за тысячи километров от мест, обильно политых кровью родных и близких, — об этом мечтали многие.

Переселение в Биробиджан шло небывалыми темпами, к середине 1948 года еврейское население области достигло 30 тысяч человек. Новый импульс получило еврейское образование и культурная жизнь. Среди переселенцев оказалось немало людей пишущих и читающих на идиш, немало энтузиастов, готовых трудиться на ниве еврейской культуры.

Послевоенный ренессанс продлился недолго. Во второй половине 1948 года из Кремля подуло ледяным ветром. Сначала было приказано остановить переселение в Биробиджан, а затем начался погром. Не тот погром, что прокатился по стране во времена великих чисток. Это был исключительно еврейский погром. Его жертвами стали не только кремлевские врачи, столичные актеры, писатели и разные начальники еврейского происхождения. Его жертвой стал и таежный Израиль.

Говорят, незадолго до смерти Сталин вынашивал план превращения Биробиджана в еврейскую Колыму и уже готовил эшелоны, чтобы вывезти сюда евреев из Москвы, Ленинграда и других городов. Было такое или не было, никто не знает, ибо тиран умер, не успев оставить письменного распоряжения насчет еврейской Колымы.

Никита Сергеевич тяжело опустился в кресло, швырнул на стол шляпу, залпом осушил кружку кваса.

— Ах, хорошо!

И верно, апрель выдался теплым, солнечным — столы накрыли на лужайке. Ел вкусно, пил в меру. А вот гопак с Микояном — это лишнее. Снова стало жарко. Вынул носовой платок, вытер лысину. Помощник тащил вентилятор.

— Близко не ставь, простужусь еще. Ну, с чего начнем?

— Ответы «Фигаро», — помощник протянул папку.

— Французу, значит. Так, что тут у него? Разрядка? Хорошо. В какие сроки догоним Америку? Правильно ответил. Дружба с Францией? Само собой. Так, так. А это еще что? — Хрущев поправил очки и приподнялся в кресле. — Еврейская республика… Почему не удалось… Что ответил? «Клеветнические измышления… еврейские трудящиеся под руководством Коммунистической партии успешно…» Какого черта, успешно, — Хрущев топнул ногой, — чего ерунду порешь? Обкакались с этим Биробиджаном, вот и все. Сколько евреев-то там у нас?

— Семь тыщ.

— Ну, а ты что несешь? Какое колхозное строительство? Чтоб их нация на земле вкалывала — видал такое? Они все в Академии да в Союзе писателей, а в колхоз их и плеткой не загонишь.

— Это Громыко…

— Громыке врать — не привыкать, а мы прямо скажем: их нация…

— Есть вариант от Суслова, — перебил помощник.

— Ну?

— Нелюбовь евреев к коллективному труду и к групповой дисциплине привела к неудаче попытки создания еврейского поселения в Биробиджане.

— Это пойдет. Так, значит, и отдай.

Помощник вышел, Хрущев плотнее уселся в кресло и стал размышлять: дать Насеру Героя? Или не дать, послушать кощея-Суслова?

Бен-Гурион плюхнулся на деревянный стул, взял в одну руку бутылку, другой попытался отвернуть крышку. Руки не слушались, глаза слипались — неимоверно хотелось спать. Всю ночь он провел в Мисраде: диктовал письмо де Голлю, обсуждал с Шаретом угрозу Вашингтона, отчитывал Хареля за египетские дела и только под утро уехал к себе в киббуц в Сде-Бокер. Сейчас он выпьет стакан сока и обязательно поспит пару часов.