Чуть свет, с собакою вдвоем - Кейт Аткинсон

— Ну еще бы! — сказала Трейси. Престарелый пенсионер, у которого шкаф набит одноразовыми телефонами — чему уж тут удивляться?

Позвонили в дверь, и Гарри Рейнольдс побежал открывать.

— Бретт и Эшли, значит, — сказала Трейси, глянув на Кортни и подняв бровь.

Кортни тоже подняла бровь — весьма загадочный ответ.

Внуки Гарри Рейнольдса ворвались в дом и затормозили на полном ходу, узрев Кортни — грязного кукушонка, что узурпировал их место в гнезде. Оба в гражданском: Бретт — в футболке «Лидс Юнайтед», Эшли — в джинсах и розовой велюровой фуфайке «Классный мюзикл».[187] Кортни раскрыв рот взирала на это недосягаемое видение малолетнего шика.

Вслед за ними влетела их мать:

— А это еще что?

— Ничего, Сьюзен, — сказал Гарри Рейнольдс — примирительно, слегка испуганно. — Старая подруга проезжала мимо. Заглянула на огонек.

Интересно, знает ли дочь Гарри Рейнольдса, каковы у ее отца «старые друзья»? Или думает, что все это — ростбиф, плата за школу, карпы — награда за честную жизнь и тяжелый труд?

— Не беспокойтесь, мы уже уходим, — сказала Трейси.

— Ну, пройдемте, — сказал Гарри, точно патрульный при исполнении.

Снаружи Брайан Джексон курил, привалившись к капоту «авенсиса». Молча поприветствовал их, взмахнув сигаретой.

— А это кто? — шепнул Гарри Рейнольдс.

— Да никто, — сказала Трейси.

— Ну, хорошей вам жизни, суперинтендент, — сказал Гарри Рейнольдс.

— Я уж постараюсь.

Двухлетка! Обворожительная малютка, в пижамке, крепко спит в старом грязном одеяле. Что случилось — несчастье? Рэй Стрикленд бледен как мел, будто увидел страшное.

— Входите, холодно же, — сказал Иэн.

Он провел Рэя в гостиную, усадил, налил громадный стакан виски. У Рэя так тряслись руки, что не удавалось поднести стакан к губам.

— Что случилось, Стрикленд? — спросил Иэн.

Он стоял на коленях, проверял, цела ли девочка, не поранилась ли. Китти гордилась — ее муж профессионал.

— Кто это, Рэй? — спросил Иэн, но Рэй лишь затряс головой.

— С ней все нормально? — спросил он, и Иэн кивнул:

— Похоже на то.

Китти забрала девочку у Рэя, завернула в чистое одеяло.

— Ну вот, — сказала она, — тепло, светло, и мухи не кусают.

Девочка не шевельнулась. Вес ребенка, его тяжесть — как это прекрасно. Вот бы она принадлежала Китти, вот бы обнимать ее каждый день. Китти Уинфилд смахнула прядь волос с лица спящей дочери.

— Возьмете ее? — спросил Рэй.

— Возьмете? — повторила Китти. — На ночь?

— Насовсем.

— Мне? Насовсем? Навсегда? — спросила Китти.

— Нам, — сказал Иэн.

Через пару недель за красивым домашним ужином при свечах Иэн налил ей вина и сказал:

— Мне предложили работу в Новой Зеландии, и я решил, что разумно согласиться.

— Ох господи, ну конечно, милый, — сказала Китги. — Замечательно. Все бросить, начать заново, там нас никто не знает. Какой ты умница.

Чума их разрази, как воют![188] В голове ревут бурные воды. Тилли выбежала из коттеджа «Синий колокольчик», села в машину и умчалась; в ушах звенели оскорбления Саскии. Хотелось домой. Домой надо поездом, поезда — на вокзале, вокзал — в Лидсе. В Лидсе с Тилли приключилось что-то ужасное, но ни за какие блага в мире она не вспомнит, что это было. Ребенок. Ребенок, бедная, бедная крохотуля. Черный малыш в снегу. Ее маленький черный младенец.

Она поцеловала своего нигерийского красавца на станции «Лестер-сквер», и он сказал:

— Хочешь, я сегодня зайду, можем в кино сходить, поужинать?

— Это будет замечательно, — сказала Тилли.

— Я зайду, — сказал он. — Часов в семь.

Весь день она думала о нем, размышляла, что надеть, как уложить волосы. На репетиции от нее не было проку, но какая разница — у нее екало сердце. Вернулась домой к шести, впопыхах собралась и встала у окна, глядя на улицу, высматривая, когда мелькнет ее новый красавец-мужчина.

Так и стояла — и в восемь, и в девять. В десять поняла, что он не придет. Поняла, что он не придет никогда.

Лишь потом она узнала, что он заблудился. Не записал адрес, думал, легко найдет дорогу, но, очутившись в Сохо, перепутал улицы. Бродил туда-сюда, обходил дома, искал что-нибудь знакомое, напоминание о том, где он был накануне. Даже в двери звонил, но у него кожа неправильного цвета, и ему давали от ворот поворот — кроме тех дам, у которых карточки с именами над звонком. Около полуночи он сдался и пошел домой.

Назавтра он снова отправился на поиски. Обошел театры, расспрашивал, и в одном театре кто-то отправил его к Фиби — та как раз готовилась к дневному спектаклю «Пигмалион». Фиби он вспомнил — видел на приеме в посольстве. Она сказала, что да, знает Тилли, собственно говоря, Тилли — ее лучшая подруга, рассказала ей об их «приключеньице» и:

— Боюсь, у меня дурные вести, — сказала Фиби, искренне прижимая ладонь к сердцу — там, где было бы сердце, если б оно у Фиби имелось. В отрезвляющем свете дня, сказала Фиби, Тилли поняла, что больше не хочет его видеть. Это была ошибка, ее занесло. — Понимаете меня? — спросила Фиби; он понимал. — Мне так жаль, — сказала Фиби. — Уже звонок, мне пора.

— Я это сделала ради тебя, — сказала Фиби, сидя у ее койки в больнице. — Ты иногда ужасно глупишь. — Мозги у Тилли были да сплыли. — Все равно это закончилось бы катастрофой.

Это и закончилось катастрофой.

Окрепнув, Тилли пошла в нигерийское посольство — нужно перед ним извиниться, объяснить, какая у нее коварная подруга. Ну и что сказать дежурному в приемной? «У вас тут работает Джон?» Дежурный поглядел на нее почти презрительно, примерно как медсестры в больнице, и ответил:

— У нас тут работает несколько Джонов. Мне нужно знать фамилию.

И что ей было делать? О, этот вопль отдался / Мне прямо в сердце![189] Раздавленная, она под дождем побрела домой. Видимо, оба они чересчур легко сдались. Вот как принцесса Маргарет и капитан Таунсенд.[190] Долг поперед любви. Какая чепуха. Любовь всегда главнее. Можно подумать, принцесса Маргарет была необходима стране. Ерунда, совсем наоборот.

Может, она сохранила бы ребенка, не потеряй она его отца. Может, во всем виноваты нервы. Она уже покупала вещи — варежки, пинетки. Одну варежечку годами носила на дне сумки, пока варежечка не рассыпалась. Глупо, что тут скажешь.

От вокзала в Лидсе волосы дыбом, столько народу носится туда-сюда, все мрачные, все опаздывают на поезд, все злятся на себя и на всех остальных. Толкаются, пихаются. Кто их только воспитывал!

Башенки, увенчанные облаками, роскошные дворцы. Это ведь все притворство? Реальность — ничто. Слова, все сделано из слов, потеряла слова — потеряла мир. Повсюду только буря воет. В море, на крепком ветру. Люди в траулерах, тела по спирали погружаются в ледяные воды — их храбрые кораблики сбиты торпедами. Вниз, вниз, вниз, до самого дна. В глазницах жемчуг замерцал. Сокровища морских глубин.

Опять эта странная темнота, северное сияние перед глазами. Она на корабле, что бороздит темные воды. Повсюду отчаяние. Рангоуты трещат, грот-мачта надломилась, паруса виснут лохмотьями. Ростральная фигура — голый младенец, он воет на ветру. Везде младенцы, из последних сил цепляются за такелаж, за борта, корабль тонет в ледяном маслянистом море. Тилли должна их спасти, должна спасти всех, но не может — тонет вместе с кораблем. Сжалься над нами, Боже! Тонем, тонем![191]

И вдруг — вот она, лучом света, портом в шторм, маленькая девочка-вспыхни-звездочка. На перроне. Крылья помяты, бедная маленькая бабочка, потрепанная феечка, порхает в толпе на переходе над платформами. Тилли дарован второй шанс ее спасти. Кто-то ведь должен помочь. Помочь должна Тилли. Храбрись, Тилли! Будь смелой девочкой!

Кортни. Имя всплыло само собой. («Да заткнись уже нахуй, Кортни, ты меня достала!»)

— Кортни, — прошептала Тилли, внезапно охрипнув. Девочка обернулась к ней. — Кортни, — повторила Тилли уже увереннее. Улыбнулась, протянула руку. Кортни подошла, вложила ручонку в дряхлую ладонь, словно по неслышному приказу. Тилли вспомнила свой сон, бархатную лапку крольчонка в руке и как они удирают. — Пойдем со мной, деточка.

Трейси упаковалась в одежду покойной жены Гарри Рейнольдса. Брюки на резинке из «Маркса и Спенсера» и туника расцветки «джунгли» — в тропическом лесу будешь невидимкой. В Лидсе тропических лесов не водится. Кортни семенила рядом — ей повезло чуточку больше: ношеные джинсовые бриджи Эшли и кофточка со Свинкой Пеппой.[192] Сверху Кортни натянула лохмотья фейского платья. О том, чтобы «одеться поприличнее», как выразился Гарри Рейнольдс, можно забыть — они смахивают на бездомных, но это ничего, бездомных никто не замечает.