В долине солнца - Энди Дэвидсон

– Здесь ни в какой правде утешения нет. Надеюсь, вы этого не забудете, когда будете писать отчет.

Ридер стоял на парковке мотеля и смотрел, как отъезжает патрульная машина. Он вспомнил шерифа из округа Коул и ту ложь, которую тот рассказывал только себе на пользу.

Сейчас было не так.

Совсем не так.

Он увидел небольшую кофейню и зашел туда, чтобы поработать с документами, пока впечатления были свежи, но всякий раз, когда он пытался придать им форму карандашом, он находил, что не способен связно выражать свои мысли. Любезная официантка, чувствуя его терзания, предложила ему вторую порцию пирога и кофе за счет заведения. Он согласился. Час спустя, все еще лишенный способностей к повествованию, он вернулся в свое саманное бунгало с оконным кондиционером, работающим на полную мощность. Через улицу находился магазин спиртного, где он немного постоял перед дверью, глядя на него в раздумьях, после чего повернулся и вошел, взял дисковый телефон и позвонил в больницу, чтобы справиться о состоянии судмедэксперта.

– Его отвезли вертолетом в Эль-Пасо, – ответила дежурная медсестра. – Разве могло случиться что-либо страшнее, ужаснее такого?

– Едва ли, – ответил Ридер.

– Пневматические винтовки, – сказала медсестра. – Я такое видела в «60 минут». Они глаза на раз выбивают.

– Спасибо за помощь, мэм, – поблагодарил Ридер и, повесив трубку, уселся на кровать с прохудившейся пружиной. Когда он закрывал глаза, перед мысленным взором возникала девушка на холодном лабораторном столе, еще не вскрытая для официальной экспертизы, но согнувшаяся, покореженная, как птица, врезавшаяся в стекло. И все же что-то было не так. Она не посинела. Кровь еще текла по ее венам? Неужели и вправду? Поэтому она казалась такой живой и мертвой одновременно? Ходила. Дышала. Слизывала кровь доктора с пальцев.

«Нечеловеческая», – сказал тогда Альварес.

Ридер быстро принял душ и лег в постель в нижнем белье. Он лежал поверх одеяла, глядя в потолок, где пятна своими очертаниями напоминали ему какие-то места на карте. Он изучал их, пока не пришел сон.

«Здесь ни в какой правде утешения нет», – сказал шериф округа Крокетт.

Ридер закрыл глаза.

Сон пришел, но приятного в нем оказалось мало.

Сэнди лежал на кровати на животе, приподнявшись на локтях, и смотрел на квадрат света, исходящего из кафе. Ночной бриз доносил через окно звуки музыкального автомата, и его занавески будто бы покачивались в такт песням. Гирлянда у бассейна была выключена, как и неоновая вывеска, поэтому желтый квадрат окна служил единственным источником света.

Аннабель и Калхун вышли из кафе, и Аннабель заперла за ними дверь. Она поцеловала здоровяка в губы. Он обнял ее. Прижал к себе. Поцеловал в ухо. Аннабель отстранилась от Калхуна, повернула голову – она улыбалась. Сэнди наблюдал, как его мама поднялась на холм с таким видом, будто где-то продолжала играть музыка, которую никто, кроме нее, не слышал. Она помахала Калхуну, когда его пикап проехал по шоссе, и вдруг остановилась, когда он скрылся из виду. Будто олениха, почуявшая беду, подумалось Сэнди. Она заломила руки и оглянулась на мотель, но затем расслабилась и коснулась уха с той стороны, где ее поцеловал Калхун, и в ту минуту она показалась Сэнди такой легкой, такой воздушной, как одуванчик, которому ветер грозил опасностью развеять по равнинам. Он отодвинулся от окна и, перекатившись, уставился на потолок, пока мама не вернулась домой. Он услышал, как она смыла в туалете. Включила душ. Закрыла дверь в спальню. Он досчитал до сотни и вылез из кровати.

Взял из-под матраца нож в ножнах и надел его на старый индейский ремень. Затем натянул футболку, пару джинсов и застегнул ремень у себя на талии, после чего выскользнул из комнаты в одних носках, с ботинками в руке. Нож тяжело ощущался на бедре. Сэнди нравился его вес и то, как он позволял чувствовать себя в безопасности. Мамина спальня была закрыта, но свет ее прикроватной лампы проникал через щель. Не издавая шума, он поставил ботинки и открыл шкаф для белья, откуда достал сложенную белую наволочку, которая пахла кондиционером для ткани. Затем поднял ботинки и выскользнул через заднюю дверь в конце коридора, после чего постарался бесшумно закрыть за собой. Выбравшись на крыльцо, он сел и обулся.

В лунном свете Сэнди спустился по холму и пересек стоянку, чтобы оказаться в канаве, где среди травы лежала черепаха. Он взял нож и, когда с его помощью перевернул черепаху, не удивился, увидев, что ее облепили муравьи-плотники. Держа черепаху за хвост, он поднес ее к голубому свету, где положил на землю и смахнул последних муравьев с ее лап и живота. На свету он рассмотрел то, что осталось от головы. Один глаз, точно золотая пуговица, казалось, испуганно смотрел на него. Он положил черепаху в наволочку и несколько раз обернул.

Затем, с черепахой в руках, поднялся по холму и зашел в сарай.

В сарае было темно, но он ориентировался здесь достаточно хорошо, чтобы передвигаться без света. Сэнди положил наволочку на земляной пол и, опустившись на колени, принялся копать ножом в углу, пока земля не стала настолько податлива, чтобы он мог зачерпывать ее руками, а когда ямка получилась достаточно глубокой, он вывернул наволочку и положил черепаху в яму. Мысленно произнес молитву за малых тварей, что мытарствовали под солнцем, включая себя и свою маму.

Засыпав ямку, Сэнди вернулся домой и положил наволочку в корзину для белья, вымыл руки, убрал нож и лег спать.

Тревис развел огонь в железном гриле в своем лагере и сел на камень перед ним. Он чувствовал тепло, но оно едва ли его согревало. На нем было тяжелое пальто на флисовой подкладке. Он всю ночь думал о своем отце, матери, Рю и Гаскин с ее мальчиком, о своей собственной боли и убийствах, потерях и желаниях, обо всем, что пронзало его сердце, будто индейская стрела.

В тот день, сидя в своем кемпере, Тревис то засыпал, то пробуждался, мучаясь голодом и тревогой. Когда он пробудился на рассвете, во рту у него стоял вкус грязи, он чувствовал скрип жучков между зубами, и целый улей каких-то существ жил у него в желудке, точно мыши в стенах. Сейчас же он сидел у огня, обхватив себя руками, и раскачивался взад-вперед, слушая, как ветер пустыни звенит бамбуковыми колокольчиками, висящими на дереве. Голод раздевал его донага, делая уязвимым перед голым фактом того, чем он стал, перед неизбежной правдой того, что он за