Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945 - Герд Кёнен

Штадтлер как вождь контрреволюции

Сам Штадтлер видел в себе непосредственного соперника лидеров спартакизма и большевизма в Германии, которых он считал «подлинными прирожденными вождями», — Карла Либкнехта, действовавшего «как знаменитый сын великого отца», но еще больше — деятельной и энергичной Розы Люксембург: «Она круглые сутки все куда-то неслась, часто на самолете, это был настоящий демон, и ее популярность росла день ото дня»{655}.

Когда на Рождество 1918 г. в Берлине взбунтовалась военноморская дивизия и участились вооруженные столкновения, Штадтлер, наконец, увидел за работой человека, с которым был знаком или думал, что знаком. «Радек прибыл в Берлин вместе с российской делегацией, чтобы перевести германскую революцию из так называемой стадии Керенского, социализма большинства, в так называемую стадию Ленина, стадию коммунизма. Я знал Радека с московских времен. Гениальный парень. Наверняка один из величайших революционеров всех времен… Владеет дюжиной живых языков. Необычайно талантливый журналист. Большой оратор-демагог. Но вместе с тем и активист-сорвиголова. Бес в овечьей шкуре литературной образованности»{656}.

Но и сам Штадтлер хотел быть талантливым журналистом, большим оратором-демагогом, активистом-сорвиголовой и революционером. «Всеми фибрами моего существа я ощущал, что должен быть контрагентом революционного российского шахматиста Радека… [который] в столице Германии дерзнул взять на себя руководство германской революцией… Я решил немедленно организовать в Берлине большое публичное народное собрание. В качестве ответа на провокацию Радека — доклад Штадтлера!»{657}

В разгар восстания спартаковцев на всех афишных тумбах в Большом Берлине висели объявления об акции 7 января в Райнгольде, на которой он хотел выступить на тему «Грядущая война! Планы большевистской мировой революции!» Штадтлер утверждает, что он заказным письмом вызвал Либкнехта на дискуссию. Поблизости раздавалась стрельба. А публика в переполненном зале сама представляла собой фрагмент тлеющей гражданской войны: «Местное гражданское ополчение, красногвардейцы, охрана зала — почти все в военной форме, большинство к тому же вооружены»{658}.

В своей речи Штадлер неоднократно полемизировал с «гениальной внешней политикой» Ленина, чьи планы «относительно войны и мира значительно прозорливее, заносчивее и дерзновеннее… чем предполагает немецкий народ в целом, но прежде всего Антанта на Западе». В качестве примера недавнего гениальнейшего маневра Штадтлер цитирует фразу Радека, которую последний произнес за несколько дней до этого на учредительной конференции КП Г (Союза Спартака) и которая с тех пор была у всех на устах: «Если Радек провозглашает здесь целью… вести германские войска вперед вместе с большевистскими российскими, чтобы начать новую войну на Рейне, чтобы в Берлине можно было заключить большевистский мир во всем мире, то это хотя и является с российской точки зрения гениальной политикой, но для нас, немцев, настоящее безумие»{659}.

Штадтлер утверждал, что Германия при таком развитии событий распадется на несколько частей, которые сойдутся между собой в братоубийственной гражданской войне. «Но мы, немцы, не желаем подобного развития событий. Мы… хотим оздоровления внутренней жизни, мы хотим еще и нового усиления немецкого народа. Но мы не желаем быть рабскими носителями российской мировой политики и жертвами мирового большевизма»{660}. «Продолжительные громкие крики “браво” и аплодисменты» (как отмечалось в изданной в виде брошюры стенограмме речи) разразились в очередной раз, когда Штадтлер, резко свернув в противоположном направлении, продолжал: «Мы также не хотим быть рабами Антанты». Державы Антанты хотели бы в преступных целях воспользоваться немцами «как платной преторианской гвардией для своей великоимпериалистической политики», на сей раз против России. На это никто никогда не пойдет{661}.

Согласно Штадтлеру, выход можно найти только в «смелой внешней политике» Германии. «Сильное руководство» должно объяснить Ленину: «Мы не твои подручные, и наша германская революция — это нечто совсем иное, чем то, что ты хочешь из нее сделать». Антанте же, которая хочет навязать Германии «истребительный мир», это руководство должно заявить: «Ты можешь похваляться сколько угодно, но путь, на который ты вступаешь, есть путь большевизации Германии, а большевизация Германии означает для тебя поражение, ибо против блока германского и российского большевизма… ты безусловно потерпишь поражение, поскольку не сможешь заставить свои народы еще раз выслать против этого трехсотмиллионного блока свои уставшие от войны войска»{662}.

Так на горизонте снова замаячил изгнанный — пока еще только риторически — призрак германо-российского революционного союза, невзначай, как угроза Антанте. Но решающим моментом было здесь то, что Германия, как полагал Штадтлер, придаст своей революции положительный поворот: «Все, что Германия в прошлом сделала великого — и многое из этого еще сохранилось в старых консервативных пруссаках, — мы должны соединить с тем, что есть живого в российской и в германской революциях: это социалистическая идея, чтобы… германская революция представляла собой нечто своеобразное и самостоятельное и с точки зрения Востока, и с точки зрения Запада»{663}.

Возвышение. Вождь лиги

Главным на повестке дня было все-таки военное подавление восстания спартаковцев: «9 января, в 10 часов утра, в аудитории Максимум Берлинского университета состоялся студенческий антибольшевистский митинг. Зал переполнен. Студентов больше тысячи. Многие… в солдатской форме. Я произнес зажигательную речь против “Спартака” и призвал студентов к оружию. Все записались в добровольческие корпуса»{664}.

Сразу же после этого Штадтлер поспешил к только что назначенному верховному главнокомандующему, социал-демократу Густаву Носке, чтобы умолить его задушить восстание в зародыше с помощью воинских частей извне. Но на этом нельзя останавливаться: «“Зачистка” Берлина от “Спартака” должна выдвинуться как первый решительный поступок в центр широкомасштабной германо-социалистической реформистской политики… Он [Носке] должен… сразу же после завоевания Берлина торжественно отречься от своей партии и воплотить национальную и социальную солидарность немецкого народа в независимом диктаторском государственном руководстве. Против своей собственной партии и против всей партийной системы!»{665} Носке, как пишет Штадтлер в своих воспоминаниях, спокойно выслушал его соображения и сказал: «Вы возлагаете на меня огромную задачу. Я подумаю». В действительности в эти дни с различных сторон раздавались — тщетные — призывы к Носке, чтобы тот объявил себя диктатором. «На следующий день, 10 января, войска в Далеме[119] получили от Носке приказ войти в Берлин»{666}.

Штадтлер чувствовал, что его занесло высоко. Ибо как раз 10 января он был приглашен в качестве докладчика на срочно созванное Гельферихом и директором Манкевичем из «Дойче банк» совещание крупных промышленников, банкиров и торговых магнатов, на котором в очередной раз говорил о «большевизме как мировой опасности». Присутствовало около пятидесяти человек, в том числе практически все имевшие в германской экономике статус и имя: Гуго Стиннес, Эрнст Борзиг, Альберт Фёгелер, Феликс Дейч, Карл Фридрих фон Сименс и др. Штадтлер яркими красками обрисовал перед публикой призрак большевизма, вкладывая свои идеи корпоративного социализма в принятую со времен войны и адекватную форму «трудового сообщества» промышленности и рабочих.

Его требование «немедленного и всеохватного действия» было понято. В углу за спиной Штадтлера поднялся невысокий мужчина: «На коренастом, крепко сбитом туловище сидела энергичная, мощная голова, поблескивали чудесные, я бы сказал, странно темные глаза… Это был Гуго Стиннес. Обращаясь в таинственную тишину зала, он, используя минимум ораторских средств, но очень ясно и отчетливо заявил: “Я считаю, что после этого доклада всякая дискуссия излишня… Если германский мир промышленности, торговли и банков не желает и не способен выложить для предотвращения продемонстрированной здесь опасности страховую премию в 500 миллионов марок, то он не достоин называться германской экономикой. Я предлагаю закрыть совещание и прошу господ Манкевича, Борзига, Сименса, Дейча и т. д. (он назвал примерно восемь фамилий) перейти со мной в соседнюю комнату, чтобы мы немедленно могли составить себе ясное представление о характере ситуации”»{667}.