Лавиния - Урсула Ле Гуин

Моя жизнь в Альба Лонге была на редкость тоскливой, полной даже не горечи, а пыли, сухой пыли, словно там никогда не бывало весны, словно никогда природа не пробуждалась навстречу новой жизни. Единственной моей радостью был Сильвий, мой прекрасный, умный, задумчивый сын. Он быстро рос и прекрасно развивался, и я, глядя на него, обретала столь необходимую мне капельку тепла и надежды.

И вот наступил тот март, когда латины все же ударили по вольскам и рутулам, отогнав их армии к самому побережью, захватив Ардею и Антий и нанеся противнику такие потери, что тот вынужден был просить о мире. Мало того, те и другие приняли наше господство. В тот год наши мужчины вернулись с войны как раз к апрельской вспашке полей и все лето пробыли дома, так что урожай мы к осени собрали на славу. Благодаря этой победе Асканий даже стал несколько менее напряженным и вспыльчивым; а порой даже по отношению ко мне стал проявлять доброжелательность, которая, в общем, была ему свойственна изначально. Он несколько раз приглашал меня на пиры в свой просторный парадный зал, стал обращаться со мной вполне любезно и почтительно, и несколько раз мы с ним даже задушевно поговорили. Он, правда, держался по-прежнему настороженно, но явно начинал проявлять первые проблески доверия ко мне. Именно тогда он и рассказал мне одну весьма странную историю о неком пророчестве, которой я никогда прежде не слышала. Постараюсь повторить его рассказ как можно точнее.

Это случилось в те дни, когда Турн поспешно собирал армию, намереваясь изгнать троянцев из Лация, а Эней готовился плыть вверх по Тибру и просить помощи у грека Эвандра. Утром того дня, когда Эней должен был отправиться в путь, они с Асканием увидели на берегу огромную белую свиноматку с тридцатью беленькими молочными поросятами. Эней сразу же созвал всех троянцев, желая совершить жертвоприношение, и у жертвенника провозгласил, что это знамение, что его новое царство будет основано в том месте, название которого содержит слово «белый», то есть в Альбе, и что его, Энея, наследник будет править этим царством тридцать лет.

Ни от Энея, ни от моего поэта я никогда ничего не слыхала об этом пророчестве. Я знала только, что Эней, согласно воле оракула, должен был построить на италийском берегу новый город и назвать его в честь своей жены. Но Асканию я даже говорить ничего об этом не стала, поскольку он с явным благоговением относился к истории с белой свиньей – ведь эта история полностью оправдывала его переезд из Лавиниума в Альбу. Рассказ об этом знамении странным образом подействовал на меня, и мне потом все снились поросята-альбиносы, которые бесконечной вереницей бежали друг за другом, хотя у всех было перерезано горло и оттуда темной струей била кровь. А еще мне снилось некое огромное белое существо, которое, задыхаясь, каталось по траве и почти совсем изошло кровью, но все никак не умирало, ибо и не могло умереть.

Весь следующий год прошел в мире и спокойствии, но потом сабиняне объединились с горцами и двинулись на наши северо-восточные земли, грабя и поджигая города и крестьянские хозяйства, забирая в рабство людей и проникая все глубже на нашу территорию вплоть до Тибура и Фидены. Два года ушло на войны с ними. Но в конце второй зимы Асканий нанес им решительное поражение после затяжной битвы на холмистых берегах реки Анио. Вместе с ним там бились и все старые троянцы – Ахат, Мнесфей, Серест, те, что в молодости сражались еще у стен Трои. То была их последняя битва. Воины вернулись домой, насквозь вымокшие под зимними дождями, худые и поджарые, как старые волки, но зато с победой.

И опять Асканий стал великодушен и любезен. Он призвал к себе из Лавиниума всех старых троянцев и вручил им особые знаки почета, а также приказал более молодым командирам всегда оказывать им почет и уважение. Хотя эта война – ибо мы в основном оборонялись – добычи принесла немного, но те трофеи, которые удалось захватить, Асканий честно разделил между всеми, кто сражался за Лаций, а также послал щедрые дары городам Габии и Пренесте в благодарность за поддержку.

Где-то в период зимнего солнцестояния Асканий, вернувшись из краткой поездки в Ардею, послал за мной и сказал:

– Матушка, я знаю, Альба тебе не по душе; ты никогда не чувствовала себя здесь, как дома.

– Душа моя всегда там, где мой сын, – отвечала я.

– И могила твоего мужа, верно? – Он сказал это почти с нежностью, и я молча кивнула.

– Ты правила моим домом мудро и милосердно, – продолжал он, – и многие станут оплакивать твой уход, если ты все-таки этот дом покинешь. Но я сейчас вот что скажу тебе: если хочешь уйти, уходи. Я просил руки Салики, сестры Камерса, и в апреле она прибудет сюда как моя невеста. Я был бы вечно благодарен тебе, если бы ты осталась и научила ее управлять этим домом, научила ее хозяйствовать, ибо в этом ты достигла наивысшего мастерства. Но, возможно, ты чувствуешь, что неразумно было бы двум царицам оставаться под одной крышей. А может, ты просто мечтаешь поскорее вернуться в Лавиниум, который, безусловно, является твоим родным домом, ведь мой отец его для тебя и построил? В общем, я бы хотел, чтобы ты знала: ты совершенно свободна и выберешь то, чего тебе самой больше хочется.

Несмотря на некоторую неуклюжесть и излишнюю напыщенность речи, говорил Асканий весьма доброжелательно. И я чувствовала, что это искренне. Я мысленно отделила содержавшиеся в его предложении зерна от плевел, и проблеск робкой надежды стал зарождаться в моей душе, согревая ее, но тут он снова заговорил:

– Сильвий, разумеется, останется здесь. Пора мне учить его всему. Пора стать для него куда лучшим братом, чем я был прежде, ведь я ему теперь вместо отца.

– Нет, – только и промолвила я.

Асканий изумленно на меня уставился, а я спокойно продолжала:

– Если ты собираешься привести сюда свою жену, то, безусловно, мне отсюда следует уйти, а ей – править здесь. Я охотно вернусь в Лавиниум. Даже с благодарностью вернусь. Но только вместе с Сильвием.

Асканий явно был озадачен и недоволен; он-то считал свое предложение не только разумным, но и весьма великодушным.

– Мальчику ведь сейчас одиннадцать, верно?

– Да.

– Самое время воспитывать его среди мужчин; ему и самому пора становиться мужчиной.

– Я не оставлю своего сына. А воспитывать его мне поручил Эней.

– Но ты же не можешь быть ему одновременно и матерью, и отцом.

– Могу. Я ему и мать, и отец. Асканий, даже не проси меня оставить его. С Сильвием тебе меня не разлучить. Я благодарна тебе за братскую заботу о нем, но не тревожься: в Лавиниуме он получит прекрасное воспитание, ибо этим займутся старые друзья твоего отца и твои командиры-латины. Они научат его всем необходимым искусствам и умениям. Я думаю, тебе известно, что я Сильвия никогда не баловала. Разве он мало умеет для своего возраста? Разве он слишком ленив или труслив? Разве он хотя бы в чем-то недостоин своего отца?

И опять Асканий молча уставился на меня. Казалось, он видел во мне ту мать-волчицу, что была изображена на щите Энея; видел мой свирепый оскал.

Наконец он сказал:

– Но ведь это неразумно!

– То, что я не желаю оставлять чужим людям собственного сына?

– Не чужим. Он будет здесь со мной. И всего в нескольких милях от Лавиниума.

– Он будет там, где буду и я.

Асканий отвернулся; он явно был раздосадован и все повторял:

– Это неразумно, в высшей степени неразумно!

Боюсь, с тех пор как он стал правителем Лация, мало кто осмелился противостоять его воле. Вот только об одном он забыл: что в Лации есть еще и царица.

Я молча встала, и он, не выдержав, пошел на попятный:

– Хорошо, мы еще поговорим об этом. – И уже в дверях торопливо и почти заносчиво прибавил: – Ты все-таки обдумай свое положение. Теперь тебе не все можно делать по-своему!

Асканий совершенно не выносил, когда ему перечили; он не обладал той силой, которая допускает возражения, даже разумные. Он способен был проявить великодушие только в том случае, если возобладает его воля. И я уже понимала: он уперся, и с места мне его будет не сдвинуть. Ну, еще бы, ведь я оправдала все его давние подозрения! Теперь он знал, что всегда, все эти годы был прав, подозревая меня в предательстве, хотя я вроде бы выполняла любое его требование, вела хозяйство в его доме, склоняла перед ним голову и в основном помалкивала. Но я оставалась женщиной, а потому доверять мне было нельзя, и уж тем более нельзя было меня слушаться. Меня надо было либо окончательно сбросить со счетов, либо победить.

Когда в тот вечер я шла к себе на женскую половину дома, голова у меня просто лопалась от невероятного количества роившихся там мыслей, но главным было одно: Асканий управлял моей жизнью почти десять лет; почти десять лет я исполняла его волю, и он воспринимал это как само собой разумеющееся, словно я была его рабыней. Теперь же он намеревался – не со зла, но и без особых на то причин, – отнять у меня смысл и цель моей жизни. Это во-первых. А во-вторых, Асканий вообще был не тем человеком, которому я хотела бы доверить воспитание нашего с Энеем сына. Так, кстати, считал и мой отец.