Лавиния - Урсула Ле Гуин

– И сын его, кстати, вполне успешно мог бы править страной, если бы соблюдал мир с соседями, – продолжал Латин. – Но у него не хватает терпения, не хватает желания противостоять войнам. Не позволяй ему воспитывать и обучать твоего мальчика!

Но разве могла я помешать Асканию, если б он захотел взять в свои руки воспитание Сильвия? Ведь здесь я была совершенно бесправна.

– Я бы ни за что не переехала сюда, если б могла остаться в Лавиниуме! – не выдержала я наконец, хоть и очень старалась, чтобы голос мой не дрожал и не звучал слишком жалостно.

– Я знаю, дочка. Но мне лучше было не вмешиваться. – Я согласно кивнула. – Если придет время, когда ты почувствуешь, что должна уйти, что это единственно правильное решение… тогда бери своих богов и свое дитя и уходи! Уйдешь?

– Уйду, отец!

Я думала, что Латин предлагает мне в крайнем случае перебраться к нему, но он сказал:

– Таркон из Цере примет тебя у себя и станет обращаться с тобой с должным почтением.

– О… до этого, конечно же, не дойдет! – сказала я, глядя отцу прямо в глаза, потрясенная и ошеломленная его предательством.

– Я не знаю, до чего это может дойти. Если он получит несколько хороших уроков и уберет подальше свои боевые горны, все, возможно, и обойдется. – Он – это, разумеется, Асканий. – Я вчера вечером снова пытался объяснить ему, что нужно оставить в покое Эвандра и Паллантеум. Старик умирает. А когда он умрет, его город займут этруски. Этруски станут править и в Паллантеуме, и на Семи Холмах. Причем править мирно. Не вижу причин для того, чтобы они вдруг отказались от мира. Разве что его нетерпение. О, я и сам в юности натворил немало глупостей, но все же никогда не был настолько глуп, чтобы бросить вызов Этрурии! Этруски – самые лучшие наши союзники. Как мне заставить его понять это?

– Тебе это все равно не удастся, отец.

– Ой, смотри, смотри, – донесся до нас голосок Сильвия, – они дарят ему золотую чашу!

Латин посмотрел на мальчика с полуулыбкой, но в глазах его таилась печаль.

– Терпение! – сказал он. – И мне оно требуется не меньше, чем Асканию.

Так мы с отцом виделись в последний раз. Он простудился, пешком обходя посевные поля во время сильного дождя, застудил легкие и умер через день после январских ид. Я приказала заложить повозку, взяла с собой эскорт из нескольких всадников и вместе с Маруной и Сиканой поехала в Лаврент. Асканий ничего не знал о случившемся – сражался с марсами на границе, неподалеку от Тибура [82]. Сильвия я с собой не взяла: у него уже несколько дней был кашель и легкий жар, а погода стояла отвратительная, с ледяным дождем. Огромный лавр, окутанный зимним туманом, по-прежнему высился у фонтана во дворе моего старого дома. И Ворота Войны все так же были распахнуты настежь, болтаясь на своих неудачных петлях. Все обитатели Лаврента отчего-то показались мне сильно постаревшими; я не заметила там ни одного юного лица, не услышала ни одного молодого голоса. Я осталась там только на похороны – отца мы похоронили у дороги, ведущей в город, но на девять дней поминок остаться не могла: спешила назад, к захворавшему сыну, в ссылку.

Теперь Асканий правил Лацием в одиночку. Не все латинские крестьяне были этому рады, однако не протестовали и не оказывали ему никакого сопротивления; обстановка на границах оставалась напряженной, и крестьянам хотелось, чтобы в случае войны у страны был один правитель. А война, похоже, вполне могла разразиться уже в ближайшее время. Вольски и их ближайшие соседи, рассчитывая, что Лаций ослаблен смертью Латина, постоянно совершали набеги на приграничные города и крестьянские хозяйства. А вскоре и Камерс из Ардеи – тот самый, что в итоге стал относиться к Энею не только как к союзнику, но почти как к отцу, – оскорбленный высокомерной враждебностью Аскания, стал попустительски относиться к тому, что его рутулы грабят наших крестьян и угоняют с территории Лация скот. А потом Камерс восстановил свой союз с Вольсцией, что вполне могло грозить нам новыми неприятностями, хотя пока это к военным столкновениям и не приводило. Этруски из крупного города Вейи, находившегося довольно далеко от побережья, стали отправлять своих людей – целые крестьянские семьи – для колонизации земель, расположенных на берегу Тибра в окрестностях селения Семь Холмов. Паллантеум грека Эвандра они не тронули, а мирно и весьма быстро расселились поблизости по обоим берегам реки там, где когда-то находилось святилище Януса, – на холме Яникул, который этруски называли Палатин. Они очистили от леса земли вдоль Тибра и устроили там пастбища для своего прекрасного скота. Многие молодые греки из Паллантеума стали постепенно переселяться в Арпи к Диомеду, а кое-кто – и в Альба Лонгу. Земли вокруг Семи Холмов и вдоль южного берега Тибра с давних пор считались собственностью Лация, и Асканий весьма болезненно реагировал на этот тихий захват латинской территории. Однако, помня предостережения Латина, пока не пытался противостоять Этрурии. К тому же колонисты из Вейи предложили нам превосходные условия для обмена – им очень нужна была соль, которую добывали у нас на солончаках в устье Тибра, – и не проявляли ни малейшей агрессивности, ни желания расширить захваченную территорию. Свое новое поселение они назвали тем этрусским словом, каким называли и реку-отца: Рума.

Щит Энея теперь висел в Альбе у входа в регию. Асканий никогда не брал его с собой, отправляясь разбираться с очередной бандой на границе; не надевал он ни латных перчаток Энея, ни его золоченых доспехов, ни его шлема с погнутым гребнем и красным султаном; и его длинным бронзовым мечом он тоже никогда не пользовался. Я сама слышала, как он говорил, что подобные жалкие драчки с крестьянами и бандами варваров не достойны такого великолепного оружия и разрешать такие споры следует с помощью мотыг и серпов. А по-моему, отцовский меч и доспехи были ему просто не по плечу.

Однажды, когда Сильвию было лет шесть или семь, я увидела, как он стоит перед щитом Энея и внимательно его рассматривает.

– Что это ты там такое увидел, Сильвий? – спросила я сына.

Он ответил не сразу и посмотрел на меня так, словно вернулся откуда-то издалека.

– Я наблюдаю вон за теми людьми в середине большого круга, – сказал он своим детским, тоненьким голоском.

Я встала с ним рядом и тоже стала смотреть. И увидела мать-волчицу, горящие корабли, человека с кометой над головой, воинов, убивающих и мучающих друг друга. А еще я увидела нечто прекрасное: высокие арки из белого камня над широкими лестницами, ведущими с холмов к тысяче храмов, – город Рим.

Я всегда побаивалась этого щита, а вот малыш мой совсем его не боялся; та высшая сила, с помощью которой был создан этот щит, жила и в крови Сильвия. Он ласково касался ладошкой золоченых доспехов, гладил их, с улыбкой водил пальчиком по изгибам и украшениям, и я сказала:

– Когда-нибудь и ты наденешь эти доспехи.

Он с серьезным видом кивнул:

– Да, когда научусь их надевать.

Надо сказать, что для своего возраста Сильвий был весьма силен. Он не отличался шумным и буйным нравом, и более грубые мальчишки часто ошибались, принимая его спокойствие за покорность или застенчивость. Но стоило им злоупотребить этим, и вскоре они обнаруживали свою ошибку. Когда Сильвия дразнили, он обычно просто не обращал на это внимания, но в случае физической угрозы или насилия однозначно и мгновенно давал отпор любому задире и всегда отвечал ударом на удар, причем ответные его удары были весьма ощутимы. Сильвий был честолюбив, в нем жил дух соревнования, а потому он очень любил спорт и всевозможные подвижные игры. Он также с удовольствием ездил верхом, при любой возможности старался отправиться с кем-нибудь из взрослых на охоту и был прилежным учеником того старого мастера боевых искусств, который и Аскания когда-то учил владеть мечом, метать копье и стрелять из лука. Как с ровесниками, так и со взрослыми Сильвий всегда был серьезен, молчалив и сдержан; он вновь становился ребенком только на женской половине дома, оставаясь со мной или с кем-то еще из женщин, и с удовольствием играл во дворе с малышней. Здесь это был просто здоровый веселый мальчик, любящий, проказливый, страшный сладкоежка, очень терпеливый с малышами и очень нетерпеливый во всем, что касалось обязательных повседневных ритуалов. Сильвий просто обожал всякие глупые шутки и загадки, а также почти бессмысленные детские песенки. Все в доме его любили. Даже Асканий – какой-то странной любовью, словно сопротивляясь самому себе.

В те первые годы своего царствования, сам едва успев стать взрослым, Асканий жил, как бы озаренный именем своего отца, но, как я уже говорила, он всегда стремился обрести собственное имя и собственную значимость. Слава Энея затмевала его, а он слишком чтил память отца, чтобы на это обижаться. И все же он был страшно ревнив, и его возмущало любое проявление еще чьей-либо власти или авторитета. Прежде всего это касалось меня. Но и отца своего, как представлялось Асканию, он непременно должен превзойти; он страстно мечтал стать еще более ярким солнцем, чем был Эней, а тут вдруг помехой ему оказалась я, подобно луне, то есть без каких бы то ни было усилий со своей стороны, светящая отраженным светом и пользующаяся любовью своего народа, во-первых, просто потому, что это мой народ, а во-вторых, потому, что эти люди очень любили Энея. Как бы скромно я ни вела себя, прячась, точно пленница, в доме Аскания, он видел во мне постоянную угрозу своей власти и своему достоинству, считал, что я подрываю его авторитет и мешаю осуществлению его решений. Наш народ все сильнее страдал от бесконечных столкновений на границах, из-за чего молодые мужчины, подвергая себя нешуточной опасности, должны были браться за оружие, оставляя хозяйство на стариков, и те вынуждены были сами и пахать, и сеять, и пасти скот. Разве могли крестьяне быть довольны таким положением вещей? Но Асканий и в растущем недовольстве людей обвинял меня: якобы я отменяла его распоряжения, я шепталась с женщинами, я распространяла о нем сплетни, я настраивала против него латинов. Напрасно я вела себя точно весталка, а не царица, занимаясь лишь домашними делами да уходом за алтарями богов: по-прежнему во всем оказывалась виноватой именно я.