Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков

более радикального журнала, чем «Весы», — Брюсов просил непременно поставить под ним дату: «Август 1905 (показывающую, что стихи написаны до революционного октябрьского взрыва, когда „звонари“ показали гораздо больше искусства)»{47}. Сказанное проясняется письмом к Перцову от 24 сентября: «Революция… Плохо они делают эту революцию! Их деятели — сплошная бездарность! Не воспользоваться никак случаем с „Потемкиным“! Не использовать до конца волнений на Кавказе! Не дать за 16 месяцев ни одного оратора, ни одного трибуна!»{48}. Адресат был шокирован, как был шокирован Иван Розанов, услышав в феврале 1901 года от Брюсова по поводу покушения на министра народного просвещения Боголепова следующие слова: «Люди, к сожалению, совершенно разучились убивать друг друга». «Брюсов был прав. Все, что делаешь, надо делать хорошо. Если необходимо убивать, надо бить без промаха. Но отчуждение от Брюсова у меня все-таки осталось», — констатировал Розанов, добавив, что оно продолжалось восемь лет{49}. Брюсов позже вложил эти слова в уста художника-ницшеанца Модеста, героя повести «Последние страницы из дневника женщины»: «Современный человек должен всё уметь делать: писать стихи и управлять электрической машиной, играть на сцене и убивать».

Среди отзывов современников об отношении Брюсова как человека и поэта к революционным событиям заслуживает внимания мнение Чуковского: «Когда хлынула революция, Брюсов единственный изо всех русских поэтов встретил ее, не изменяя самому себе. […] Поэт-мудрец не отдал своей мудрости за чечевичную похлебку уличных похвал. Что же — он отвернулся от революции? Нет, напротив — встретил ее с объятьями. Но он взял ее в реторту своего творчества, там растворил ее, расплавил, подверг тысячам различных реакций, и когда из этой реторты она дошла до нас, она в каждом изгибе своем была брюсовской, мудрой и мраморной. […] Прочтите (или лучше заучите наизусть) его „Грядущих гуннов“, его „Медузу“ („Лик Медузы“. — В. М.), его „Довольных“, „Знакомую песнь“, „Юлия Цезаря“, — и вы лучше всяких слов поймете, почему единственным русским революционным поэтом ныне должен считаться „декадент“ и „символист“ Валерий Брюсов. Он один перевоплотил революцию в личную свою лирику, в свои грезы, свои ощущения, в свои надежды, свое отчаяние»{50}.

Так думали не все, даже в символистском лагере. 17 марта 1906 года Чуковский сообщал Брюсову из Петербурга: «Был на днях у Вячеслава Иванова. Вечер изобиловал поэтами иудейского вероисповедания, воспевавшими баррикады и забастовки. Много говорили о Вас»{51}. Что именно говорили, можно представить по истории ссоры Иоанны Брюсювой с Зиновьевой-Аннибал в январе того же года. Версия Лидии Димитриевны: «Пришла Брюсова и стала говорить, что она и прочие „обыватели“ Москвы благодарны Дубасову (генерал-губернатору, подавившему Декабрьское вооруженное восстание. — В. М.) и что лучше ей слушать пристава, нежели еврея. Я ругалась, а В[ячеслав] сказал, что в своем доме не допустит больше ни одного слова, оправдывающего расстрелы (удалилась в слезах бедная злая дурочка)»{52}.

«Бедная злая дурочка» зафиксировала несколько иную картину в письме к Надежде Брюсовой: «Лидия говорила о Дубасове всякие ужасы, о зверях-солдатах, я ей что-то возражала. Ничего ужасного я не говорила, а так, обычные слова, вроде что бы стали говорить революционеры про зверей-солдат, если бы они к ним присоединились и т. д. […] Иванов […] накинулся на меня, что он не позволит, чтоб в его доме защищали убийц, так же, как и Валерий не позволяет, чтобы в его доме осуждали Толстого. Конечно, это была давно затаенная месть. Когда-то действительно Валя такие слова говорил Лидии. Но, видит Бог, я не виновата, что Валя может наговорить грубостей. […] Я не сумела говорить, слезы выступили на глазах, и я ушла. Ив[анов], проводив меня вниз, уговаривал не обижаться, но я все-таки рассердилась очень. Пришла домой. Вале ничего не сказала и боялась, он бы их заел. […] В воскресенье они (у Сологуба) сторонились меня. Тут Валя уже знал о моей ссоре. Он говорил удивительно противореволюционные вещи. Иванов только слегка защищался». Что касается «злости» в понимании Зиновьевой-Аннибал, то несколькими строками выше Иоанна Матвеевна написала: «Я почему-то спросила о Mme Блок. Лидия заявила, что она у них не бывает, что вообще она (Зиновьева-Аннибал. — В. М.) причисляет ее к категории злюк, к которой причисляет еще вас (Н. Я. Брюсову. — В. М.), Зиночку (Гиппиус. — В. М.) и меня, после этого я решила, что г-жа Блок — хороший человек»{53}. Заглазно Зиновьева-Аннибал называла Брюсова «гадиной», «гнилью купеческой» и «паскудной душонкой».

Под воздействием захвативших общество настроений Валерий Яковлевич снова стал переводить Эмиля Верхарна, стихи которого показались ему созвучными происходящим событиям. Готовые тексты он отдал в «Вопросы жизни», учитывая революционный характер журнала. К весне 1906 года переводов набралось на отдельную книгу, о которой Брюсов давно мечтал. 5 марта он впервые написал Верхарну, рассказал о себе и официально попросил разрешения на готовящееся издание. Знаменитый бельгиец незамедлительно ответил и дал требуемое разрешение. С этого началась их переписка, а затем и дружба, продолжавшаяся до самой гибели Верхарна в конце 1916 года{54}. Выпущенные «Скорпионом» в июне 1906 года «Стихи о современности» открыли давно задуманную «Библиотеку новой поэзии». Один из первых экземпляров был подарен «моему сотоварищу и сопернику по переводам Э. Верхарна Георгию Ивановичу Чулкову в знак неизменного дружества»{55}, но уже в следующем году автор и адресат стали литературными врагами.

Переводы высоко оценили Бальмонт и Блок. «Привет тебе за гордую победу, — писал „брат Константин“ 2/15 июля 1906 года из Франции. — […] В твоем воссозданьи получился сильный, красивый, грозящий, интересный поэт»{56}. «Переводы Брюсова передают и силу, и грубость, и страстность, и нежность того „свободного стиха“, создателем которого считают Верхарна. Наш поэт во многом родственен знаменитому бельгийцу», — отметил Блок во второй из своих рецензий{57}. С этим выводом солидаризовался знаток европейской литературы Федор Батюшков{58}, но решительно не согласился Волошин, сделавший строгий разбор книги: «Верхарн отразился не в плоском, а в выпуклом зеркале, и настоящее лицо его исказилось, хоть и осталось внешне похожим. Это естественное следствие столкновения двух столь непохожих темпераментов. […] Брюсову я ставлю тяжелое обвинение в том, что он при всей своей любви к Верхарну работал над стихом переводов далеко не с той великой требовательностью, с какой он работает над своими собственными стихами». Валерий Яковлевич, в свою очередь, ранее критиковал волошинские переводы из Верхарна на страницах тех же «Весов», где теперь велась их корректная, но принципиальная полемика. Несмотря на настойчивые просьбы Кречетова, редактора враждебного Брюсову журнала «Перевал», Волошин не отдал ему свою статью, чтобы она не выглядела выпадом против «Весов» и их кормчего{59}.

Манифест об усовершенствовании государственного порядка 17