Леди в саване - Брэм Стокер

— Что до меня, то тебе меня искать не придется, я найду тебя, не сомневайся! А теперь мы должны расстаться, мой дорогой, мой дорогой! Скажи мне еще раз, что ты любишь меня, потому что от такого блаженства никто не откажется — даже та, которая носит подобное облачение и пребывает там, где ей назначено.

При этих словах она подняла край своих погребальных одежд, чтобы я видел их.

Что еще я мог сделать, как не заключить ее вновь в объятия и крепко-крепко прижать к себе. Богу ведомо: во всем, что я делал, мною двигала любовь, меня захлестывала волна страстной любви, когда я прижимал к себе ее милое тело. Это объятие, однако же, было выражением не одной лишь сжигавшей меня страсти. Оно выражало прежде всего сострадание — сострадание, неотделимое от истинной любви. Когда мы, задыхаясь от поцелуев, наконец отстранились друг от друга, она, величественная в своем любовном восторге, подобная белому духу под светом луны, устремила на меня жадный взор своих дивных лучистых глаз и, в экстазе, произнесла:

— О, как я люблю тебя! Как я люблю тебя! За эту любовь стоит испытать все, что я испытала, через все пройти и даже носить такое чудовищное одеяние. — Она вновь указала на свой саван.

Мне представился случай заговорить о том, что я узнал, и я воспользовался им:

— Знаю, знаю. Больше того, мне известна эта ужасная моги…

Я не смог продолжить: она прервала меня безмолвно — своим испуганным взглядом и тем ужасом, с которым отшатнулась от меня. Думаю, поглощающий цвета лунный свет, упавший на ее лицо, ничуть не добавил ему бледности — всякое подобие жизни в ней мгновенно стало тускнеть и исчезло; ее глаза, выражавшие ужас, застыли, как и вся она, — будто в какой-то рабской покорности. Если бы не взгляд сожаления, промелькнувший на ее лице, она показалась бы мне вырезанной из лишенного души мрамора, настолько она сделалась холодна.

Я ждал, пока она заговорит, и эти минуты ожидания были бесконечными. Наконец слова покинули ее мраморные губы, но даже в тихой ночи я едва расслышал ее слабый шепот:

— Тебе известна… известна моя могила! Как… когда ты узнал?

Мне не оставалось теперь другого, как только сказать правду:

— Я был в крипте, что в церкви Святого Савы. Все обнаружилось случайно. Я изучал окрестности замка и, следуя выбранным маршрутом, отправился к церкви. Я наткнулся за перегородкой на вырубленную в скале винтовую лестницу и спустился по ней. Дорогая, я уже любил тебя задолго до того ужасного мгновения, но тогда, пусть я и выронил фонарь, но моя любовь только возросла от сострадания.

Несколько секунд она молчала. Когда же заговорила, голос ее приобрел новую интонацию:

— Но разве ты не поразился?

— Да, конечно же, — ответил я, не размышляя, и, как теперь считаю, мудро ответил. — «Поразиться» — не совсем подходящее слово. Я ужаснулся так, что и не передать. Ужаснулся тому, что тебе… тебе пришлось испытать такое! Я не хотел возвращаться туда, потому что боялся, что, если вернусь, то это воздвигнет некий барьер между нами. Однако же на другой день в подходящее время я вновь был там.

— Да? — ее нежный голос прозвучал как музыка.

— И тогда я вновь испытал потрясение, но еще более страшное, чем в первый раз, потому что тебя там не было. Вот в тот момент я понял, как дорога ты была мне… как я дорожу тобой. Пока я жив, ты — живая или мертвая — навсегда останешься в моем сердце.

Она тяжело дышала. Восторг наполнил ее глаза светом, перед которым померк свет луны, но она не проронила ни слова.

Я продолжал:

— Дорогая, я ступил в крипту с отвагой и надеждой, хотя знал, какое страшное зрелище вновь откроется мне. Но как мало нам ведомо о том, что нам уготовано — чего бы мы ни ждали. Я покинул это место чудовищного откровения, объятый дрожью.

— О, как велика твоя любовь ко мне, милый!

Ободренный ее словами и еще больше ее тоном, я заговорил с новым воодушевлением. Никаких недомолвок теперь, никаких колебаний!

— Ты, моя дорогая, и я предназначены друг другу. Я не в силах ничего изменить в том мучительном для тебя прошлом, когда еще не знал тебя. Возможно, и ныне есть страдания, которые я не могу от тебя отвести, есть назначенные тебе испытания, которые я не могу сократить, но доступное мужчине я сделаю. Мне и ад не преграда, если адскими муками надо заплатить за твое вызволение, я вынесу тебя оттуда на руках!

— Значит, тебя ничто не остановит? — Ее вопрос прозвучал так мягко, будто зазвенела эолова арфа.

— Ничто! — произнес я, услышав, как лязгнули мои зубы. Во мне говорила какая-то неведомая мне прежде сила.

И вновь был вопрос, произнесенный дрожащим, трепещущим, прерывающимся голосом, словно речь шла о чем-то, что важнее и жизни и смерти.

— Даже это? — Она подняла край савана и, увидев выражение моего лица, по которому догадалась о готовом последовать ответе, добавила: — Со всем, что это подразумевает?

— Ничто! Даже со всем тем, что сулит саван проклятых!

Наступило долгое молчание. Когда она вновь заговорила, ее голос стал увереннее, громче. В нем появилась нотка радости — признак новой надежды.

— Но тебе известна людская молва? Одни считают, что я мертва и погребена; другие — что я не то что не мертвая и погребенная, но одна из тех несчастных созданий, которые не умирают обычной человеческой смертью, которые живут страшной жизнью-в-смерти и поэтому опасны для всех. Эти несчастные неотошедшие — люди зовут их «вампирами» — существуют постольку, поскольку пьют кровь живых и навлекают вечное проклятие, а также погибель на них, отравляя ядом своих чудовищных поцелуев!

— Мне известно, о чем порой говорят люди, — ответил я. — Однако я слышу и зов своего сердца и предпочту откликнуться на него, а не на голоса всего сонма живых или мертвых. Будь что будет — я предался тебе. Если твою прежнюю жизнь можно тебе вернуть, вырвав ее из пасти самой смерти, я сдержу данное слово и вновь, вот сейчас, клянусь тебе в этом.

Я опустился на колени у ее ног и, обхватив ее руками, притянул к себе. Ее слезы оросили мое лицо, когда она, проводя по моим волосам нежной и сильной рукой, шептала:

— Клятва из клятв! Может ли Господь выбрать святее союз для своих созданий?

Какое-то время мы молчали.

Думаю, я первый овладел собой. И подтверждением того был мой обращенный к ней вопрос:

— Когда мы сможем встретиться снова?

Такого вопроса, насколько помню, я ни разу не задавал прежде.

Она ответила почти шепотом, голос ее — нотка выше, нотка ниже — напоминал голубиное воркование:

— Это будет скоро, так скоро, как только я сумею, не сомневайся. Мой дорогой, мой дорогой! — Последние четыре слова она протянула, лаская меня ими, едва слышно и страстно, так что я затрепетал от радости.