Друзья и звезды - Михаил Веллер

Д.Б. А есть такая формула: «я ненавижу Быкова, но…». Вот я ненавижу Быкова — но его книга о Пастернаке, и так далее. Это для меня некоторая загадка! Кто бы обо мне что хорошего ни говорил — всегда с оговоркой: да, Быкова я терпеть не могу, но стихи… или — Быкова я терпеть не могу, но Пастернак… или, там, проза… Мне кажется, что просто Бог дал мне такую противную внешность и самолюбивые манеры, а ведь на самом деле в душе я человек хрупкий, деликатный и аккуратный. Но вот я выгляжу как есть, чтоб всякие дурные люди не смогли меня уесть. Может быть, это такая мимикрия, которая меня и спасает. Когда вы меня читаете, господа, — я обращаюсь к вам! — пожалуйста, не думайте дурного, я на самом деле очень пушистый.

М.В. А кто это сказал, что у тебя противная внешность?.. Это ты сам придумал или подслушал?

Д.Б. Это про меня в основном пишут антисемиты — и, может быть, они правы. Она у меня действительно противная. И я их тоже не люблю. Если говорить серьезно, то формула «я не люблю Быкова, но…» меня устраивает больше, чем: «я люблю Быкова, но вот его романы — это фуфло первостатейное». Лучше пусть будет Быков — фуфло, чем его романы. Потому что Быков рано или поздно исчезнет, а вот романы продолжат свое трудное бытие.

М.В. Хотелось бы, чтобы стихи твои также вошли во времена после нас, во что я решительно верю.

Д.Б. Очень хотелось бы. А внешность — это простительно, и личность — простительно. Я вот наблюдаю, как многие при жизни ненавидели Слепакову, а после смерти записались в лучшие друзья. Почему? А вот замечательно сказал Кушнер: «При жизни мы им мешаем». Очень точное замечание!

М.В. Хорошая формулировка…

Д.Б. А после жизни — уже ничего. Думаю, ты и сам сталкивался с этим многократно.

М.В. Все мы с этим сталкивались, и много еще с чем и с кем сталкивались. О тех, кому мы мешаем, и тех, кто уже не мешает нам: сколько у тебя сейчас всего написано романов и сколько биографий?

Д.Б. Если я стану считать… то это много. У меня три трилогии.

Написана историческая трилогия, она уже окончена и издана: «Оправдание», «Орфография» и «Остромов».

Написана частично современная трилогия: «Списанные убийцы», «Камск». «Списанные убийцы» написаны, но я их не печатаю, а «Камск» я пишу.

Есть еще у меня романы «ЖД», который я ставлю выше всего мною написанного, «Эвакуатор» и «Роман Икс», который я сейчас закончил. Собственно, всё.

А биографии у меня: «Пастернак», «Окуджава», и на будущий год я должен издать Маяковского, надеюсь. Исполнится ему 120 лет, и я хочу к этой дате как-то приурочить книжку, которая вчерне готова. Но там еще мучиться и мучиться, потому что, к сожалению, Маяковский сейчас требует мобилизации огромного контекстного слоя. Надо очень много чего объяснять про советскую власть, чего нам с тобой объяснять не надо, потому что мы при ней жили. Книга получается не столько о Маяке, сколько о 20-х годах. Это для меня очень важный период, очень значимый. Я думаю, что этой книгой наживу себе страшное количество врагов, потому что для меня советский проект — великий проект, и поэтому я ее пишу очень осторожно. Но ничего не поделаешь, летом следующего года она выйдет (если все мы будем живы).

М.В. Я загибал пальцы, потом на руках кончились, а ботинки снимать неудобно как-то. Это получается двенадцать, если я не ошибаюсь.

Д.Б. Больших где-то так. Я стихотворные сборники не считаю, потому что это в режиме дневника пишется и не заставляет меня особо напрягаться.

М.В. Сборники публицистики ты тоже не считаешь.

Д.Б. Не считаю. И не считаю сборники сказок, их было довольно много. Не считаю роман «Правда» совместно с Максимом Чертановым. Не считаю какие-то сборники критические. Это всё неинтересно, потому что делается параллельно с основной работой. Но романов вот столько. Больше пока я ничего не выдал.

М.В. Это замечательно, примечательно и не окончательно. Естественный вопрос: Дмитрий Львович, сколько часов в сутки вы спите? Если на это остается время?

Д.Б. Ну, я сплю шесть.

М.В. Второй вопрос: а сколько часов в сутки вы работаете?

Д.Б. Смотря что называть работой. Пишу я четыре часа в сутки. Больше никогда. А думаю часов восемь, наверное. Прибавим к этому всякую поденщину, командировки какие-нибудь, какие-то работы на радио, газеты, журналы, прочее… Но больше четырех часов писать невозможно физически. После уже становишься очень опустошенным.

М.В. Знакомо. А вот сколько же страниц выходит из-под твоих порхающих пальцев за эти четыре часа?

Д.Б. Это сложная проблема. У меня бывает, выходит две страницы, а бывает, что десять. Ну вот очень трудно пишется «Икс». Потому что это роман в такой как бы манере, в которой я не писал никогда прежде. Это очень странная книга, я потом тебе расскажу отдельно.

А вот «ЖД» писался удивительно легко — в каком-то смысле, конечно. И хотя пять лет на него ушло, но это просто было наслаждение. И поэтому книга сначала была двухтомная, ее пришлось очень сильно ужимать.

То есть это все «очень зависит». Обычно у меня на роман уходит от двух до четырех лет. Это, по-моему, норма.

М.В. Но в течение этих «от двух до четырех» ты параллельно делаешь еще массу работы, и иногда пишешь еще одну книгу — а может быть, и не одну, — не считая поденщины, стихов и публицистики.

Д.Б. Миш, ты меня как никто понимаешь, и что меня кормить литература не будет, понимаешь. Я не знаю, что нужно делать, чтобы литература сейчас начала кормить писателя. Скажу тебе больше — для меня что-то морально неправильное, если все работают, а я только что-то сочиняю от балды. Мне всегда представлялось правильным работать по принципу: «землю попашет, попишет стихи». Журналистика тебе дает какую-то связь с реальностью, какие-то профессиональные навыки. И ты не можешь писать исключительно по вдохновению, а пишешь по принуждению. И в любом случае мобилизуешься для писания быстро.

Я бы бросать работу не хотел, скажу тебе честно. Вот я не могу жить в обстановке, когда мне не звонят каждый день и не говорят: вот такого-то числа до обеда ты должен сдать то-то. Иначе я очень большую часть времени буду просто лежать на диване. Я очень люблю это занятие, и у меня не будет стимула с него встать.

М.В. Перед нами вырисовывается просто какая-то идеально-образцовая личность, потому что я вот, негодяй, здесь совершенно банален и больше всего на свете обожаю ничего не делать, а исключительно расхаживая, поглядывая на потолок и гуляя кругами, садиться за стол тогда, когда захочется, и гори все ясным пламенем!

Д.Б. Подожди, ты садишься за стол, когда захочется? Мне это надо понять.

М.В. Ну, у меня получается так, что в одно и то же время, потому что мне этого всегда хочется.

Д.Б. А у тебя такого нет, что тебе бы звонили и говорили: вот это должно быть сдано тогда-то! Нет?

М.В. Я настолько это ненавижу, что никогда подобным не занимаюсь.

Д.Б. Но тогда ты действительно счастливец… Вопрос о стимуле писателя сакрален. Мне раньше было очень легко, потому что я видел смысл во всем, что делаю. А сейчас, последние года три, мне эти смыслы приходится для себя изобретать.

М.В. Погоди-ка, вот это колоссально. Какие же поэт и писатель Быков видел смыслы в том, что он делает, еще три года назад? И каких сегодня не видит?

Д.Б. Я жил с ощущением, что если я что-то пойму, а потом это скажу, — то это изменит реальную ситуацию в жизни, в мире, хоть насколько-то. Ну, было ощущение, что я проговариваю текст, мысли, образы, слова, для того чтобы людям, это читающим, легче стало жить или они изменили бы что-то в своей жизни. Вот так мне казалось для себя.

Потом я понял, что на ближайшее, во всяком случае, время мы, по-видимому, обречены на эти циклические повторения поступков и ситуаций, — на тупик, на вырождение. Такое понимание меня очень сильно напрягало. Последние три года я писал с огромным физическим трудом. Я просто пинками загонял себя за стол. Стихов стало писаться мало.

И только в последний год мне показалось — что-то зашевелилось. Может быть, народ еще не до конца смирился с предназначенной ему участью, с участью мусора. И это меня как-то очень зажгло. И я за прошлый год написал книжку стихов, романчик. Как-то интересно мне стало жить!

М.В. Я для себя сформулировал: сам я мал и изменить не могу ничего, но если моя мысль станет общим достоянием, то что-то в мире сможет сдвинуться.

Д.Б. И она чуть было не стала достоянием, но у меня было ощущение в последние три года, что мне не к кому обращаться. Что мой читатель либо уехал, или спился, или умер. А сейчас я увидел вдруг опять этого читателя, и буду стараться с ним опять разговаривать. Может, я и обольщаюсь…