Друзья и звезды - Михаил Веллер

М.В. Гм, но как-то интеллигентнее, ближе к творчеству.

Д.Б. Да, тут есть что-то культурное. Это грузчик, человек, который грузит разные вещи, специальные и непонятные. При этом я ничего себе стрелял. Бегал я всегда очень плохо, я и сейчас очень плохо бегаю.

М.В. Бегущий генерал в мирное время вызывает смех, а в военное панику. А стрелял ты хорошо. Помнишь, мы как-то на ВДНХ после книжной ярмарки стреляли из пейнтбольных ружей со специально сбитым прицелом?

Д.Б. Я стрелял очень кучно, ты сказал тогда, что сержант был бы от меня в восторге. Он и был в восторге.

М.В. Итак, я пытаюсь перейти от сержанта к творчеству. Значит. На флоте казарма называется кубрик.

Д.Б. У нас этого не было.

М.В. А что у вас было?!

Д.Б. У нас было два года службы. Не три флотских. И они проходили в обычной казарме, которая стояла на станции «Славянка» под Петербургом…

М.В. Я никогда не видел в казарме матроса с пишущей машинкой. Где ты ее прятал?

Д.Б. Она стояла не в казарме. Она стояла в штабе, и меня иногда брали напечатать документы. Но это занимало, может быть, час или два в день, потому что я печатал очень быстро.

М.В. Я помню, как Наталья Иосифовна, твоя гениальная мама, дай Бог ей здоровья, рассказывала, что когда в школе было производственное обучение, она тебе насоветовала, чтобы ты не занимался ерундой, а шел на курсы машинисток-стенографисток.

Д.Б. Машинописи. Да. У нас в классе мальчиков тогда было примерно четверо. И порядочно было уже людей, которые понимали, что печатать надо быстро. Это меня до сих пор выручает.

М.В. И с тех пор печатаешь как Кассиус Клей, который порхал как бабочка…

Д.Б.…но жалил как оса. Печатаю я достаточно быстро, я был второй по скорости среди нас тридцати в группе на курсах. Это довольно прилично. И в армии, в штабе, я на спор этим прапорщикам демонстрировал, как можно быстро печатать, а они приходили в восторг.

Это мне давало возможность иногда напечатать кое-что для себя. И вот там я отпечатал впервые свои стихи. И какое-то их количество послал в Ленинград Житинскому. Он меня уже свел с Кушнером, а Кушнер меня напечатал.

М.В. Милитаристские будни поэта. Тебя отпускали в увольнение, и юный матрос в прекрасном Ленинграде познакомился с Житинским, со Слепаковой и с Кушнером. В результате твои стихи были напечатаны — где?

Д.Б. В «Звезде» они были напечатаны первым делом, простите за рифму.

М.В. В «Звезде»… Матрос! В восемнадцать лет! Фантастика…

Д.Б. В «Звезде» у меня появилось два стихотворения. И кроме того, я попал в ученики к Нонне Слепаковой. Я хорошо узнал ее стихи.

И с тех пор увольнения стали праздником, потому что она меня кормила, водила к интересным людям, и вообще последний год службы был практически счастьем.

М.В. Балтийские матросы, краса и гордость русской революции! Да. Вот это я понимаю.

Д.Б. Скажу тебе честно, я начал немного бухать в увольнениях, чего раньше никогда не бывало. Но в последние полгода я возвращался в казарму уже подпившим, и прапорщик наш, с замечательной фамилией мичман Сидоров (сичман Мидоров), говорил: Быков, какой у тебя выхлоп интересный! Я пил тогда самогон в больших количествах. Хорошее было время, Михаил Иосифович!

М.В. Ты знаешь, вот о чем я никогда не слыхал — это чтобы матрос в увольнении не пил. Я не могу себе этого вообразить.

Д.Б. У нас была строгая часть. И если бы человек залетел по-крупному с пьянкой, то на дембель ушел бы последним. А я на дембель ушел одним из первых! Как сейчас помню — 22 апреля!

М.В. Подарок от дедушки Ленина в день его рождения. Это круто.

Д.Б. Это очень хорошо. Первая партия ушла 15 апреля, это были совсем «зубцы» там, сержанты, а я ушел 22 апреля. Это для меня очень значимый день — потому что, во-первых, день рождения Ленина, во-вторых, день рождения Набокова, в-третьих, это день моего увольнения, и еще с женой я познакомился 22 апреля.

М.В. Это была первая жена?

Д.Б. Нет, вторая, нынешняя жена, ныне действующая. С первой я познакомился, как сейчас помню, 15 марта.

М.В. Ну и память! Чтоб я помнил такие числа!

Д.Б. Ну, прости меня, ты постарше, у тебя и жен было побольше.

М.В. Какое обвинение в распутстве старому мономану и моногаму!.. Скажи, и сколько же у тебя было публикаций за время службы?

Д.Б. Я во время службы, вот это очень важная история, прислал одну корреспонденцию в газету «На страже Родины», которая заседала в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Там у нее размещалась, значит, редакция, был кабинет. Балтфлотская газета «На страже Родины» — очень хорошо известная. На дворе стоял 89-й год. Январь.

Там меня напечатали. Им понравилась моя статья.

И случайно ее прочел работавший тогда в «Смене» ее зам главного редактора Руслан Васильевич Козлов. Прекрасный ныне писатель, а тогда один из ведущих журналистов Петербурга. Он меня приметил и стал мне иногда под предлогом корреспондентской учебы пробивать почаще увольнения.

…Впоследствии, когда Козлов стал ответсеком «Собеседника» уже в Москве, настала у меня в редакции прекрасная жизнь. Вот самый счастливый профессиональный этап связан у меня с тем периодом, когда мной руководил Козлов. Впоследствии он написал гениальный, по-моему, роман «Остров Буян» и ушел в литературу. О чем я не могу не жалеть, потому что такого начальника у меня не было и уже не будет.

М.В. Здорово. Ты вышел с флота, вынеся оттуда небольшой, но культурный багаж. Не такой уж небольшой.

Д.Б. Огромный, потому как мой дембельский альбом — это ленинградский «День поэзии-88» с автографами большинства его участников в диапазоне от Шефнера до Кушнера.

М.В. За время службы ты напечатался еще и в «Дне поэзии»?

Д.Б. Да, там у меня есть стишок один маленький. Маленький хреновенький стишок.

М.В. И после всей этой военно-литературно-морской эпопеи ты сделался студентом журфака.

Д.Б. Да я им был и до этого. Меня, как ты знаешь, загребли уже с журфака — тогда студентов брали. Это вам раньше везло откосить в студентах. Я поступил в 84-м году на журфак МГУ, а в 87-м ушел с третьего курса отдавать долг под военкоматские фанфары.

М.В. Сейчас мы восстановим пробелы твоей биографии на радость благодарным потомкам. Итак — после школы ты поступил на журфак.

Д.Б. А с третьего курса меня забрали. А когда вернулся — никакого желания ходить на занятия уже не было. Слава Богу, у нас не было строгой посещаемости, и поэтому я быстро устроился назад работать в «Собеседник» — в отдел, как сейчас помню, политики, бывшего коммунистического воспитания.

А на журфаке появлялся в основном сдавать сессию. Вот почему многих моих замечательных однокурсников я практически не знаю в лицо. Мы с ними сейчас встречаемся и радостно узнаем, что, оказывается, мы с одного курса.

На лекциях тогда уже было довольно пусто, потому что все журналисты побежали с бешеной силой делать деньги. Это единственный был тогда способ трудоустраиваться — быстро писать в разные издания.

Единственным исключением были лекции Засурского по «зарубежке», на которые ходили все, потому что это было очень увлекательно.

М.В. Гениальный человек, которого с нежностью вспоминают все, кто учился на журфаке.

Д.Б. Я до сих пор помню, как в 84-м году на первом нашем курсе пришел Засурский, он читал какую-то лекцию у нас. И грустно сказал, что умер Труман Капоте — величайший из американских прозаиков, про которого я тоже, кстати, так считал. Я его спросил: а почему Капоте так мало писал в последние годы? Он сказал, по-моему, замечательную фразу: талантливый писатель может писать во всякое время, а гениальный не во всякое!

С тех пор я себя в минуты кризиса очень утешаю этим афоризмом.

М.В. Гениальное изречение, его необходимо запомнить.

Д.Б. Золотыми буквами выбить над письменным столом. Когда не пишется, выбить: я — гениальный писатель! Очень хорошо.

М.В. Ты в каком году закончил журфак?

Д.Б. В 91-м.

М.В. А первая книга у тебя вышла, помнится, в 92-м?

Д.Б. В 92-м, все ты знаешь, блин.

М.В. Что значит все знаешь?! Если я ничего не путаю, я к тебе в «Собеседник» пришел в это до ужаса скудное время зимой 92/93-го, в январе. Твердо помню: с бутылкой виски и розой. Роза была длинная, но в единственном количестве, потому что времена были абсолютно нищие.

Д.Б. И виски выжрали тогда же.

М.В. От такового слышу. Я-то благонравно полагал, что ты его принесешь домой — и по торжественным случаям, по глотку, при гостях. Через полчаса бутылка была пуста.