Нерассказанная история США - Оливер Стоун

Раненые и обгоревшие выжившие претерпевали ужасные муки. «Хибакуся» (пострадавшие от взрыва) сравнивают те муки с прогулкой по аду.

Трупы, разбросанные на плацу,словно каменные изваянья всесильного божества Дзидзо,оберегающего от несчастий,и толпы, толпы, забившие берег,словно связанных друг с другом живых,ползущих кровавой массой к плотам, не тронутым пламенем,и кричащих: «Спасите! Спасите!» —и становящихся постепеннопод обжигающим раны солнцембагрово-черными грудами трупов…

До вечера небо глодал пожари переходил от руин к руинам,пока не достиг развалин,где под обломками дома,погребенные заживо,уходили в ничтомоя мать и мой младший братишка…

…Разве можно забыть тишину,окутавшую, как ватой, триста тысяч погибших?Разве можно забыть запавшие в душу и разбившие душубелки умоляющих глазнаших жен и детей,не вернувшихся из тишины?!120

Эти снимки из сводки США по стратегическим объектам удара, сделанные до и после бомбардировки, демонстрируют уровень разрушений, вызванных в городе Хиросиме атомной бомбардировкой.

Возвращаясь на Тиниан, члены экипажа молчали. Кое-кто утешал себя мыслью о том, что виденное ими настолько ужасно, что непременно положит конец войне. Хвостовой стрелок самолета «Великий артист» Эл Дехарт вслух пожалел, что стал свидетелем произошедшего, и добавил: «Я не стану рассказывать об этом внукам. Никогда. Не думаю, что такое стоит рассказывать детям. Нет, только не о том, что мы видели»121.

Трумэн обедал на борту военного корабля «Огаста», возвращавшегося в США из Потсдама, когда ему сообщили о Хиросиме. Он вскочил и воскликнул: «Это величайшее событие в истории человечества!»122 Чуть позже он признался: его заявление о взрыве в Хиросиме было «самым счастливым» заявлением, которое ему пришлось делать за всю жизнь.

Ликование Трумэна, о котором стало известно всем, кое-кого смутило. Так, два дня спустя один член Национального комитета Демократической партии предостерег президента телеграммой: «Ни один президент США за всю нашу историю не мог позволить себе радоваться устройству, способному убивать ни в чем не повинных людей. Пожалуйста, объясните народу, что причина вашего ликования – не разрушение, а то, что разрушениям наступает конец»123.

Советские руководители ликования не испытывали. Понимая, что бессмысленно применять бомбу против страны, уже и так дышащей на ладан, они пришли к выводу, что настоящей мишенью был СССР. С их точки зрения, американцы хотели ускорить капитуляцию Японии в надежде завладеть в Азии тем, что полагалось Советскому Союзу. Что еще печальнее, они решили, что американцы, применив бомбу против Хиросимы, когда в этом не было совершенно никакой необходимости, показали всем, что США без колебаний применят бомбу и против СССР, если тот станет угрожать их интересам.

Русские намек поняли. Корреспондент газеты Sunday Times Александр Верт, в 1941–1948 годах живший в Москве, заметил: «Новость [о Хиросиме] повергла всех в крайне угнетенное состояние. Со всей очевидностью стало ясно, что в политике мировых держав появился новый фактор, что бомба представляет угрозу для России, и некоторые русские пессимисты, с которыми я разговаривал в тот день, мрачно замечали, что отчаянно трудная победа над Германией оказалась теперь, по существу, напрасной»124.

Именно необоснованность бомбардировки часто всплывает в мемуарах маршала Жукова 26 лет спустя: теперь он ясно понимал ее реальное предназначение. Он вспоминает: «Тогда уже было ясно, что правительство США намерено использовать атомное оружие для достижения своих империалистических целей с позиции силы. 6 и 9 августа 1945 года это подтвердилось на практике. Американцы без всякой к тому военной необходимости сбросили две атомные бомбы на мирные густонаселенные японские города Хиросиму и Нагасаки». Другие военачальники также были ошеломлены. Сын Громыко, Анатолий, вспоминает, как отец говорил ему, что из-за Хиросимы «голова у наших военных пошла кругом. Настроение в Кремле, в Генштабе было очень нервозным, недоверие к союзникам быстро росло. То тут, то там звучали предложения сохранить большую сухопутную армию, усилить ПВО на обширных территориях, чтобы сократить вероятные потери от атомных бомбардировок»125.

Политические руководители, включая Сталина и наркома иностранных дел Молотова, встревожились не меньше военных. Физик Юлий Харитон вспоминал: «Первый атомный взрыв, и особенно демонстративное применение американцами атомного оружия в Японии, советское правительство истолковало как атомный шантаж против СССР, как угрозу развязывания новой, еще более страшной и опустошительной войны»[51]. Физиков-ядерщиков каждый день вызывали в Кремль с отчетами о ходе исследований. За считаные дни Сталин организовал ускоренную программу создания советской бомбы126.

После событий в Хиросиме японские лидеры настойчиво просили СССР безотлагательно решить вопрос о выступлении в качестве посредника. Они получили очень четкий ответ ранним утром 9 августа, когда Красная армия нанесла мощный удар по японским войскам в Маньчжурии, Корее, на Сахалине и Курильских островах, не встретив практически никакого сопротивления.

Утром 9 августа четыре высокопоставленных чиновника Министерства иностранных дел Японии вошли в резиденцию премьер-министра Судзуки и сообщили ему дурные вести. «То, чего мы боялись, все же произошло», – ответил Судзуки127.

Ближе к полудню, когда Япония еще не успела отреагировать на советское вторжение, США сбросили плутониевую бомбу с имплозивной схемой подрыва, названную «Толстяк», на город Нагасаки. Из-за плохой видимости в районе первоначальной цели – города Кокура – пилоту Чарльзу Суини пришлось переключиться на другую цель – центр города Нагасаки. Бомба мощностью в 21 килотонну упала с погрешностью в 3 километра, в районе Ураками, и взорвалась в воздухе над самым большим в Азии католическим собором. 40 тысяч человек, включая примерно 250 военных, погибли мгновенно. 70 тысяч умерли к концу 1945 года, а всего в ближайшие пять лет – приблизительно 140 тысяч. Спитцер признавался, что он и другие члены экипажа «Великого артиста», видевшие, как исчезает Хиросима, и подумать не могли, что с лица земли будет стерт еще один японский город: «Не было никакой необходимости в дополнительных заданиях, дополнительных бомбах, дополнительном страхе и дополнительных смертях. Господи, да это любому дураку было ясно!»128 Телфорд Тейлор, главный обвинитель от США на Нюрнбергском процессе, отмечал: «Можно спорить о правильности бомбардировки Хиросимы, но я никогда не слышал ни одного оправдания бомбардировки Нагасаки», – последнее событие он считал военным преступлением129.

Японские руководители, подавленные нападением СССР, провели чрезвычайное заседание кабинета министров, где и узнали о событиях в Нагасаки. Однако ни это объявление, ни ошибочное сообщение министра сухопутных войск Анами, что США располагают сотней атомных бомб, и следующая цель американцев – Токио, ни на йоту не приблизили участников заседания к безоговорочной капитуляции. Большинство не видело никакой разницы между уничтожением всех городов силами трех сотен самолетов ВВС США и тысячами бомб и уничтожением одного города одной бомбой. То, что США могли сжечь дотла японские города и непременно так и поступят, было непреложным фактом. Однако советское вторжение полностью деморализовало японских вождей. Оно доказало абсолютное банкротство как дипломатического подхода Японии к СССР, так и «кецуго» – стратегии отчаянного сопротивления американскому вторжению. Для японских руководителей, подумывающих о капитуляции, атомные бомбы стали дополнительным аргументом «за», но никак не решающим, хотя кое-кто из них вцепился в него как в удобный предлог. Император объявил о своей готовности сдаться, приняв Потсдамскую декларацию, но только «при условии, что указанная Декларация не содержит никакого требования, затрагивающего прерогативы Его Величества как суверенного правителя»130.

Судзуки признал, что выбирать не приходится: он заявил, что Япония должна сдаться немедленно, иначе «Советский Союз захватит не только Маньчжурию, Корею, Карафуто[52], но и Хоккайдо. Это уничтожило бы самую основу Японии. Мы должны закончить войну, пока США готовы договариваться»131. Как только решение императора стало очевидным, три упрямых члена Большой шестерки, настаивавшие на трех дополнительных требованиях (саморазоружение, никакого суда над военными преступниками и никакой оккупации), согласились на капитуляцию. Таким образом, когда Красная армия быстро приближалась к самой Японии, японская верхушка решила сдаться американцам, поскольку считала, что те скорее позволят им сохранить императора. Они также боялись, что продвигающаяся Красная армия вызовет прокоммунистическое восстание в Японии, как это произошло в некоторых странах Европы.