Изначальное желание - Дмитрий Денисов

— Так всего ж медяк-то?

— Правильно, всего-то медяк, — посмотрел я на шапку. — Но когда каждый такой, как ты, схватит по медяку, то рука-то и оскудеет. А таких, как ты много. Изначально все склонны брать. И даже не подозревают, что это дает такое же право другим.

— Но…

— Хочешь оспорить? — снова обратился я к нищему. — Хочешь сказать — это не так? Хочешь заявить, что вы должны хватать без меры? Рвать столько, сколько вырвете?

— Нет, но… всего медяк… — с невероятным упорством твердил он.

— Вот тебе и медяк, — тяжело вздохнул я, вытягивая перед ним руку. — Вот она, рука моя. И она пуста. Даже линий нет. Ты хоть понимаешь, что это значит?

Хват усиленно замотал головой. Он действительно не все понимал. Причем, далеко не все.

— То, что был я милосерден к таким, — спокойно продолжал я свое повествование. — Искренне милосерден. Да только не ведали такие, что меру знать надо. И закон равновесия. Ведь если что-то берешь, надо и что-то давать. Разумеется, если еще раз взять пожелаешь оттуда же. Но, к сожалению, мало кто его ведает. Потому как до сих пор все только и берут, если выпала возможность. Не выпала — ищут ту возможность. Словом — вот тебе и результат. Все выгребли подчистую. Ничего не осталось. Одни лишь желания. А все потому, что меры не знали. То есть не соизмеряли. Не скрою — бывало и давали. Но меньше, гораздо меньше, чем брали. А потому и иссякло все со временем. Все. Даже линии судьбы.

Хват сиротливо и мастерски сжался. Да, научился. Молодец.

— Оскудела рука дающего, которая не должна была оскудеть — я демонстративно тряс перед ним уже обеими руками. — А потому и не дам тебе ничего. Нету. О, нет, я не жаден. И не думай, что я лишился милосердия. Напротив, оно лишь крепче стало во мне. Просто… тебе ничего не осталось, благодаря таким, как ты. Кто меры не знал. Ты просто в очередь не успел. А потому обижайся не на меня, а на себя. И на тех, кто так же мыслит, как и ты.

Вокруг шли люди, но на разговор двух нищих вряд ли кто обратит внимание. Поэтому нас не перебивали. Я осмотрелся, и продолжал:

— Да, Хват, правильно. Человеколюбие должно жить в наших сердцах. Но не стоит забывать, что любовь не пустое слово. И она далеко не то, о чем обычно думают люди. Любовь — это прежде всего желание. Причем неважно какое: плохое или хорошее. Потому как уместны все они. Желание влечет за собой действие. Человек действует и живет. Так и движется жизнь. То есть жизнь — это череда бесконечных желаний, что вспыхивают в душе каждого. И когда мудрецы говорят — миром правит любовь, они имеют в виду именно это. Я не поверю, чтобы миром правила изменчивая и противоречивая любовь одного пола к другому. Я очень редко сталкивался с честностью в этой любви. Я очень редко встречал ту чистоту отношений, что воспета в легендах и сагах. Да, это тоже проявление любви, но лишь однобокое и очень малое.

Хват пристыжено засопел. Он дал понять, что ничего не понимает. Я победно усмехнулся, сжалился и подытожил:

— Словом мы все должны быть милосердны. Равно как разумны и расчетливы. То есть меру должны подсчитывать во всем. Или чувствовать ее, если считать не умеем. Сколько взяли — столько и вернули, чтобы снова потом взять. Это и есть суть взаимной благодарности. Такими мы должны быть, понимаешь? По крайней мере, если речь идет о ценностях материальных. Не оскудеет лишь мудрый, кто мудростью обогатит нуждающегося в совете. Так вот. И как следствие такого отношения к жизни — мы должны быть богаты. Чтоб не сидеть как ты.

Он пристально вглядывался в меня. Я тоже посмотрел на него. Он покорно опустил взгляд. Знает, что по иному не заработаешь медяка.

— Что поделаешь? — пожал он истрепанными плечами. — Я ж не желаю, но приходится. Такова жизнь.

— Нет, таков ты, — жестко парировал я. — Ты не лучше и не хуже тех, кто торгует на рынке. Не лучше и не хуже меня. Вернее, в чем-то может и хуже, но, как следствие равновесия — в чем-то должен быть лучше. Почему ты не торгуешь?

— Куда мне… — попытался вставить он. — Оборванцу.

— Но ты человек! — я уверенно ткнул в него пальцем. — И должен тем гордиться. Чего я по тебе не вижу.

— Чем мне гордиться? — обиженно поджал он губы.

— Потому ты и сидишь тут, — подытожил я, горько вздохнув. — Тебе уже нечем гордиться. А точнее — ты не стремишься. А жаль.

— Эх, жаль. Так я и прошу жалости, — едва не со слезами взмолился он, указывая на дырявую шапку. Медные монеты отзывались сиротливым блеском. Их было не больше дюжины. Интересно, это весь его дневной заработок? Или специально убирает их, показывая всем, насколько он нищ.

— Так я и сочувствую, — вежливо поклонился я, с интересом заглядывая в шапку и принюхиваясь.

— Но…оно ж… оно…

— Но ты ведь испрашиваешь жалости? — бегло напомнил я. Он вновь сжался, выражая согласие, но, не желая его признавать. Я снова весело заговорил:

— Так вот я и даю ее. Разве по мне не видно. Я искренне сочувствую тебе, и то справедливо. Ибо есть то твое же желание. И многие тебе сочувствуют, ибо сами слабы. Сильные презирают. Ведь… так?

— Так, так, — закивал он. — Редко когда богач медяк бросит. Очень редко такое бывает.

— Потому что они цену им знают, — пояснил я. — И ведают, что за этим стоит. Ведь каждый медяк — это капля пота. Капля труда. И здесь они ценят не каплю — они ценят труд. А любой, даже самый малый медяк — символ его.

— Но ведь ни один богач не обеднеет, если бросит медяк? — стоял на своем Хват, не желая вдумываться в мои слова.

— Медяк? — удивленно переспросил я. — Но зачем тебе медяки? Разве могут они заменить жалость? Ведь ты ее испрашиваешь прежде всего.

— Но… мне ж… мне ж… жить надо, — проскулил он.

— Так тебе жалость нужна, или жизнь? — настойчиво переспросил я.

— Ну да, жизнь более, — голова его обреченно упала на грудь.

— Тогда, чего не живешь? — допытывался я.

— Живу, как могу, — сипло выдавил он. Окинул себя взглядом, и тяжело вздохнул.

— Нет, — перебил я его. — Ты живешь, как хочешь. Да, все так живут. Это закон, не мною придуманный, но мною излагаемый.

— Я хотел бы иной жизни, — честно признался нищий, с завистью посматривая на богато одетых прохожих. — Но куда мне?

— А зачем тебе иная жизнь?

— Ну… ну просто, как человек жить хочу, — глаза его на миг вспыхнули, но тут же погасли.

— Но ты и есть человек, — я смерил его обвиняющим взглядом. — Ты полноценный человек. У тебя все руки и ноги целы. У тебя все пальцы на месте. И все остальное. А ведь человеческое тело есть образец совершенства. Лишь оно одно пригодно для труда. Ни одно животное, птица или рыба не сможет трудиться, даже если и наделить его человеческим разумом. Потому как нет у них рук — сложного и уникального приспособления. С другой стороны у человека есть и мышление. Ведь если зверям дать это совершенное тело, они все равно не добьются того, чего добились люди, так как не имеют таких мозгов. А точнее — таких желаний. Наглядный пример — обезьяны. Ведь их тело схоже с людским. Понимаешь меня, Хват? Не понимаешь! Ладно. Словом, человек — это удачное сочетание, как тела, так и ума. Это верх замысла Творца. Не даром говорят, что создан он по образу и подобию его. Я склонен подтверждать это. Равно как и то, что Творцу не по нраву, когда человек не использует ни то, ни другое. Он расценивает это как предательство его изначальной мечты. И воздает должным образом. То есть самым страшным, что только возможно. Чем? Ты хочешь знать — чем? Очень просто — равнодушием. Он не наказывает — он проявляет равнодушие. И то справедливо по закону равновесия желаний. Ведь ты проявляешь то же самое. Ты равнодушен к жизни и не хочешь ничего желать, не хочешь стремиться к своей мечте. Ничего не хочешь, кроме жалких объедков да мутного вина. Однако их ты имеешь. Потому как они — верх твоих мечтаний. Хотя можешь работать и дворником, и разносчиком, и лесорубом, и камнетесом. Да кем угодно, даже если ничего не умеешь и ничего не знаешь. Для таких всегда полно черной работы. Кого таковая не устраивает, начинает развивать мышление — учится чем-то более сложному. Но ты не хочешь ничего. Ни работать, ни думать, ни развиваться. Ничего, кроме жалкого существования и хмельного забытья. Так ведь?