Производство пространства - Анри Лефевр

Таковы предпосылки для дальнейшего анализа.

IV. От абсолютного пространства к пространству абстрактному

IV. 1

Подведем итог сказанному выше. Социальное пространство, поначалу биоморфное и антропологическое, стремится выйти за пределы своей непосредственной данности. Но ничто не исчезает полностью, а то, что сохранилось, представляет собой не просто след, воспоминание или пережиток. В пространстве все предшествующее становится опорой последующего. Предпосылки данного социального пространства по-прежнему обладают внутри этого пространства собственной временной протяженностью и актуальностью. Первичная природа существует в «природе вторичной» (во всецело искусственном, благоприобретенном смысле): в городской реальности. Архитектоника описывает, анализирует, объясняет эту устойчивость, суть которой сводится к некоторым метафорам: «слои», царства, отложения и пр. Наша книга – это попытка собрать воедино и сгруппировать все, что рассеяно по отдельным частным, специальным наукам: этнологии, этнографии, социально-экономической географии, антропологии, истории, в том числе доисторического периода, социологии и т. д.

Пространство в подобном понимании можно назвать «органическим». В прямой, не опосредованной связи между группами и внутри каждой группы, между «обществом» и природой, занятое пространство непосредственно проявляет устройство данного социума, его базовые отношения. Такие отношения почти не оставляют места абстракции. Они действуют на уровне пола, возраста, крови, а ментально – на уровне беспонятийного «образа»: устной речи.

Антропологи[108] показали, что пространство, которое населяет та или иная группа «дикарей», соответствует иерархической классификации членов общества, обеспечивая ее постоянное присутствие и актуализацию. Члены архаического общества повинуются социальным нормам данного общества, сами того не зная, – то есть не зная этих норм как таковых. Они живут ими в пространстве, не в неведении, не безотчетно, но непосредственно. Это в полной мере относится к французской, итальянской, турецкой деревне, при условии, что мы принимаем во внимание факторы, вторгающиеся в ее пространство извне и издалека: рынки, социальные абстракции (деньги и т. п.), политическую власть. Ближний порядок, соседство, и порядок дальний, государственный, разумеется, больше не совпадают: они либо сталкиваются, либо проникают друг в друга[109]. А потому «архитектонические» детерминанты и принадлежащее им пространство не исчезают никогда: они сохраняются в обществе, претерпевая все более глубокие изменения. Эта подспудная преемственность характерна не только для пространственной реальности, но и для репрезентаций. В предсуществующем пространстве, наряду с устойчивыми спациальными конструкциями, заложены и пространства репрезентации с присущей им образностью и мифологией: то, что часто именуют «культурными моделями» (используя понятие «культура», источник всяческой путаницы).

Если познание, изучая «жизнь», исходит из репрезентаций пространства и упускает из виду переживание, оно оказывается в ловушке. «Объектом» познания является дробная, изменчивая связь между сложившимися репрезентациями пространства и пространствами репрезентации (с их носителями); «объект» предполагает и объясняет «субъекта» – того, в чьей пространственной практике соединяются переживание, восприятие и осмысление (знание).

Тем самым «наше» пространство остается определенным (и определяющим) под всеми последующими отложениями истории, накоплениями, исчислениями. Мы имеем дело со свойствами пространства, а не свойствами, заключенными в пространстве (согласно позднейшей репрезентации). Образуют ли эти свойства «культуру» или «культурные модели»? Для анализа подобные слова почти ничего не дают.

Свойства пространства, имеющие генезис и датировку, длятся во времени, пока существует их пространственная основа (населенный пункт, церковь, храм, замок и т. д.); без нее они бы исчезли. Последним, неустранимым – и плохо поддающимся определению как таковое: как абсолют в рамках и недрах относительного – основанием пространства остается природа, пусть даже отринутая, раздробленная, локализованная.

Христианская традиция донесла до современности унаследованное от Рима и римлян пространство, полное магически-религиозных существ мужского и женского пола: злокозненных и благодетельных, связанных с землей и подземным миром (мертвецы), но повинующихся ритуалам и заклинаниям. Античные репрезентации пространства – небесный свод и небесные сферы, Средиземное море как центр обитаемой земли – ушли в небытие. Однако пространства репрезентации уцелели: земля мертвецов, хтонические и теллурические силы, глубина и высота. Искусство (живопись, скульптура, архитектура) черпало и до сих пор черпает из этих источников. В Средние века культура (нынешняя не-культура) занимает эпическое пространство – пространство романсеро, легенд Круглого стола, – где реальность сплетается со сновидением: конные рыцари, Крестовые походы, турниры, смесь войны и празднества. Оно не совпадает, но самым тесным образом связано с организационно-правовым пространством римского мира и бесконечно отсылает к мелким локальным божествам. Что касается поэтического пространства легенд и мифов – лесов, озер, океанов, – то оно с XVII века соперничает с пространством бюрократическим, политическим, которое устанавливают национальные государства. Оно служит его дополнением, «культурной» изнанкой; это романтическое пространство репрезентации восходит (наряду с романтизмом) к варварам-германцам, которые разрушили римский мир и провели первую на Западе крупную аграрную реформу.

Вернуть современную форму к непосредственному состоянию через «исторические» опосредующие элементы – значит воспроизвести ее формирование в обратной последовательности. Нередко между пространствами репрезентации и входящей в них символикой случаются конфликты – в частности, между сферой воображаемого, унаследованной от греко-римской (иудеохристианской) традиции, и романтической образностью природы. Они накладываются на противостояние рационального и символического. Городское пространство и в наши дни видится двояким: оно содержит множество сакральных и проклятых локусов, связанных с мужским или женским началом, изобилующих фантазмами и фантасмагориями, но одновременно является рациональным, государственным, бюрократическим; монументальное приходит в упадок и перекрывается различными коммуникациями и многообразными информационными потоками. Оно требует двойного прочтения: как абсолютное (видимое) в относительном (реальном).

Фантазия искусства способна соотнести современное, близкое, репрезентации пространства – с далеким, с природой, символами, пространствами репрезентации. Гауди, подобно Лотреамону в поэзии, заставил архитектуру пройти испытание бредом. Его Sagrada Familia, собор Святого семейства – это не доведенное до предела барокко, как считается в общепризнанных диссертациях и классификациях. В Sagrada Familia, локусе смеховой сакрализации (высмеивающей сакральное), современное пространство и архаическое пространство природы взаимно разрушаются. Намеренный подрыв пространственных кодификаций, вторжение природного, космического плодородия порождают невероятное, головокружительное «обесконечение» смысла. Здесь действует сакрализирующая сила, пребывающая по эту сторону общепринятой символики и по ту сторону расхожих значений, не совпадающая ни с силой государства, ни с силой Церкви, или художника, или теологического божества; это сила природного начала, дерзко отождествляемая с божественной трансценденцией. Модернизированная ересь нарушает репрезентации пространства и превращает их в пространство репрезентации, где божественное говорит языком пальм и листвы. Отсюда – потенциальный эротизм, связанный с сакрализацией жестокого эротико-мистического наслаждения, оборотной стороны, изнанки радости. Современная «реальность» есть обсценное: это обозначено всей постановкой и постановщиком, архитектором Гауди.

В расширяющемся, множащемся городе воспроизводимость (биологическая, социальная, политическая) обеспечивается жилищной средой. (Капиталистическое) общество перестало сводить воедино составляющие его элементы или пытаться достичь их тотальной интеграции вокруг монументов. Теперь оно стремится внедриться в здание. Жилищная среда – субститут древней монументальности, контролируемый государством, которое держит под надзором и производство, и воспроизводство, – отсылает к космическому природному началу (воздух, вода, солнце, «зеленые зоны»), одновременно сухому и фиктивному, половому размножению, семье, семейной ячейке, биологическому воспроизводству. Коммутируемые, переместимые, взаимозаменяемые пространства различаются по своей «причастности» к природе (которую они одновременно отсекают и уничтожают). Значение их обеспечивается пространством семьи, связанным с природным началом через половое размножение, а также социальной (пространственной) практикой. Единство общества, раздробленного многочисленными границами и расслоениями, восстанавливается на уровне семейной ячейки, с помощью и во имя тотального воспроизводства. Воспроизводство производственных отношений функционирует в полной мере при разрыве социальных связей и благодаря ему; верх берет единственное «присвоенное», символическое семейно-бытовое пространство (семья и повседневность). Что возможно, лишь когда репрезентации пространства (карты и планы, транспорт и связь, изобразительная или знаковая информация) постоянно отсылают к пространству репрезентации (природе, плодородию) в повседневной, обиходной практике. Их взаимное соотнесение, колебание от одного к другому выполняет идеологическую функцию, подменяя собой внятную идеологию. Пространство превращается в ловушку постольку, поскольку не поддается непосредственному осознанию. Возможно, отсюда и пассивность «пользователей». Только «элита» видит западню и избегает ее. Именно этим можно объяснить элитарный характер протестов и критики. Пока вся тяжесть социального контроля за пространством ложится на пользователей, не отказывающихся от привычной, близкой повседневности.