Производство пространства - Анри Лефевр

Поскольку поэт выражает в стихотворении некий образ жизни (любви, чувства, мысли, наслаждения или страдания), монументальное пространство имеет некоторые аналогии с возникновением и бытованием поэзии. Однако его легче понять по аналогии с театральными (диалогическими) текстами, нежели с текстами стихотворными и литературными, монологическими.

Монументальное пространство имеет не только пластические, доступные взгляду свойства. Оно обладает и свойствами акустическими, и, если их нет, монументальности чего-то недостает. Сама тишина в церковном здании по-своему музыкальна. Пространство клуатра, собора, измеряется на слух; здесь разносятся, отражаясь, звуки, голоса, песнопения; в этом пространстве действует механизм, подобный механизму основных звуков и тембров. Или механизму голоса, читающего текст с выражением. Архитектурный объем обеспечивает соответствие присутствующих в нем ритмов (передвижений, ритуальных жестов, процессий и шествий) и их музыкального звучания. Именно так, на этом незримом уровне тела обретают себя. Там, где эхо не преломляет присутствие людей в акустическом зеркале, роль посредника между живым и неживым выполняет предмет: колокола и колокольчики (приводимые в движение ветром), фонтаны или ручейки, иногда птицы или животные в клетках.

Возможно ли выявить в монументальном пространстве два процесса, которые некоторые психоаналитики и лингвисты рассматривают как первичные:

a) перенос, то есть метонимию, переход от части к целому, примыкание;

b) конденсацию, то есть замену, метафору, подобие?

Безусловно – до некоторой степени. Социальное пространство, пространство спациальной практики и более или менее кодифицированных отношений общественного производства, труда и не-труда, конденсируется в пространстве монументальном. Термин «социальный конденсатор», предложенный русскими архитекторами в 1920-х годах, имеет всеобщее значение. «Свойства» пространственной текстуры концентрируются вокруг определенной точки: алтаря, трона, резиденции, президентского кресла и т. д. Тем самым каждое монументальное пространство становится метафорической и едва ли не метафизической опорой данного общества; религия и политика, используя механизм замен и подмен, символически (церемониально) обмениваются своими атрибутами – атрибутами власти; сила сакрального и сакральность силы, перетекая друг в друга, еще более укрепляются. Горизонтальную последовательность локусов в пространстве сменяет вертикальное напластование, иерархия, повторяющая пути к локусу, где сосредоточена власть, к расположению таких локусов. Любой предмет повседневной практики – ваза, сиденье, одежда, – будучи перемещен в монументальное пространство, преображается: ваза становится священным сосудом, одежда – торжественным облачением, сиденье – престолом. Пресловутая граница, разделяющая, согласно школе Соссюра, означающее и означаемое, переносится туда, куда угодно социальному заказу: отделяет сакральное от светского, пресекает жесты, не вписывающиеся в монументальное пространство, – иначе говоря, устраняет обсценное.

Да, но это почти ничего не объясняет! Все сказанное описывает любую «монументальность», не уточняя, какая власть в ней действует. Обсценное – общая категория социальной практики, а не процессов означивания как таковых: исключение сцены проговаривается пространством молча.

III. 16

Сложность социального (в данном случае монументального) пространства становится очевидной, когда анализ высвобождает, вскрывает его противоречия; в том, что казалось простым, оказывается сложным. Противоречия эти не принадлежат ни к объективному геометрическому пространству (квадраты, прямоугольники, круги, кривые линии, спирали), ни к пространству ментальному (логическая принадлежность и когерентность, связь предикатов с существительными и т. д.). Мы имеем дело прежде всего с уровнями, слоями и отложениями восприятия, репрезентации, пространственной практики, предполагающими, полагающими, налагающимися друг на друга. Восприятие входа в монументальное здание и даже в простое здание или хижину – не менее сложная последовательность действий, чем речевой акт, высказывание, предложение, цепочка фраз. Однако, несмотря на аналогии и корреляции между маршрутом и дискурсом, их сложности не изоморфны, не определяются в соотнесении друг с другом. Они различны.

a) Уровень особенного располагается вокруг тел (вокруг каждого тела и вокруг их сочленений); он служит их продолжением в (эмоционально окрашенных) локусах, несущих в себе противоположные свойства: благоприятное и неблагоприятное, женское и мужское; локусы несут в себе эти свойства и наделяют их символической властью. Данный уровень подчиняется законам симметрии и асимметрии, иногда меняя их местами. Такие маркированные (особо ценные) локусы в ментальном пространстве не разъединяются, существуют нераздельно. Что же их связывает? Ритмы, семиологические дифференциалы.

b) Этот уровень путем ряда трансформаций встраивается в следующий – уровень общего, то есть социальной практики: в пространство политического слова, порядка и распорядка с его символическими, зачастую религиозными атрибутами, а иногда просто символами власти и насилия; в пространство деятельности, а значит, разделения труда между полами, по возрастам, группам – а значит, в пространство сообществ (деревень, городов). Здесь ритмы, тела, слова подчинены принципу совместного существования; они предписаны, а нередко и записаны.

c) Наконец, уровень особенного в измененном виде вновь возникает в частных характеристиках, которыми наделяются группы, прежде всего семьи, в определенных пространствах, разрешенных или запретных.

III. 17

Ход анализа возвращает нас к прозе мира – зданию, противостоящему (или примыкающему к) поэзии-монументу. Здание господствует в капиталистическом пространстве, оно – его однородная матрица; оно сочетает в себе объект контроля со стороны власти и объект торгового обмена. Ниже мы подробно покажем (в политическом и экономическом плане), что здание есть насильственная конденсация общественных отношений. Оно покрывает собой всю парадигму пространства, редуцируя ее: господство – присвоение (с упором на господство технологий); произведение – продукт (с упором на продукт); непосредственное – опосредованное (с упором на опосредование и посредников, от технического оснащения до финансовых промоутеров строительных операций). Оно редуцирует оппозиции и значимые ценности: в частности, наслаждение и страдание, использование и труд. Начиная с XIX века грубая конденсация социальных атрибутов наглядно проявляется в стилистике административных зданий, школ, вокзалов, мэрий, префектур, министерств. Не меньшее значение, нежели конденсация, имеет перенос различных видов деятельности; «оснащение» действует весьма эффективно. Благодаря ему деятельность – в том числе досуг, спорт, игры – оказывается локализована, привязана к определенным «точкам», специальным «локусам», соотнесенным с ней столь же четко, как предприятие с трудом. Они реализуют «синтагматическую» связь видов деятельности в социальном пространстве как таковом, то есть в пространстве экономических законов капитала, социального господства буржуазии и политической власти государства.

Относится ли глобальное пространство к сфере архитектоники, анализ которой подходит к концу, открывая перед нами новые перспективы исследования? Нет. По нескольким причинам. Во-первых, в глобальном пространстве действуют диалектические процессы. Процессы эти не сводятся к бинарным оппозициям, к отношениям контраста и взаимодополняемости, к эффектам миража и удвоения, несмотря на то что эти эффекты и оппозиции являются его неотъемлемой составной частью. Они необходимы, но недостаточны. В глобальном функционируют триады: трехчастные конфликты и сочленения. Наиболее существенное из этих сочленений можно обозначить уже сейчас. Капитализм не поддается анализу и объяснению через бинарные оппозиции – буржуазия и пролетариат, заработная плата и доход, производительный труд и паразитизм. Он состоит из трех элементов, трех членов, трех моментов: земля, труд, капитал, иными словами, рента, заработная плата, доход; эти три элемента образуют глобальное единство: прибавочную стоимость.

Во-вторых, глобальное существует и воздействует иначе, нежели частное. Подобно языку, глобальное пространство (пространство между монументами и зданиями – улицы, площади) оказывает не только коммуникативный эффект, но и противоречивые эффекты насилия и убеждения, (политической) легитимации и дискредитации. Действенность глобального пространства, несущего в себе следы властных установок и предписаний, проявляется на указанных выше уровнях: архитектурном (монумент-здание) и урбанистическом. Его значения определяются жителями и для жителей – вплоть до сферы «частной» жизни, до той степени, до которой жители принимают сферу «публичную» и испытывают ее воздействие.