Производство пространства - Анри Лефевр

Рука? Она, по-видимому, не менее сложна, не менее «богата», чем глаз или речевая деятельность. Она ощупывает, ласкает, хватает, шлепает, бьет, убивает. С помощью касания рука определяет вещества. С помощью орудия, которое отделено от природы и отделяет от нее то, с чем взаимодействует, но которое по-своему служит продолжением тела и его ритмов (молот – линеарный повторяющийся, гончарный круг – кругообразный), рука изменяет различные материалы. Мускульное усилие приводит в действие грубую физическую энергию, порой огромную; она реализуется в повторяющихся жестах – как трудовых, так и игровых. Для получения информации о вещах с помощью касания, ощупывания, поглаживания используется тонкая энергия.

Таким образом, основным инструментом социальных жестов является связность движений. Части тела представляют собой тонкие и сложные сочленения; с учетом пальцев, кисти, запястья, предплечья число сегментов весьма высоко.

Некоторые теоретики предлагают проводить различие между бессвязным и связным, разграничивая тем самым природу и культуру. Бессвязные крики, плач, выражения боли и удовольствия, спонтанная, животная жизнь противопоставляются связным словам, языку и речи, мысли, ясному самосознанию, вещам и действиям. При этом забывают опосредующее звено: телесные жесты. Не стоят ли связные, образующие последовательность жесты, а не влечения у истоков языка (если можно так выразиться)? Не способствовала ли последовательность трудовых (но и не трудовых) жестов развитию того участка мозга, который отвечает за «связность» разных видов деятельности, как языковых, так и жестикуляторных? В детстве тело ребенка обладает довербальной, то есть конкретно-практической («оперативной») жестикуляцией: таковы первые отношения «субъекта», ребенка, с чувственно воспринимаемыми предметами. Эти жесты можно разделить на несколько категорий: разрушать (прежде чем производить), передвигать, выстраивать в ряд, группировать (в замкнутые ряды).

Наиболее утонченная жестикуляция – танцевальные жесты в азиатских странах – приводит в движение все участки тела (вплоть до кончиков пальцев), наделяя их (космической) символикой. Жестикуляции менее сложные также образуют наделенные смыслом, то есть поддающиеся кодировке и расшифровке множества. Слово «код» здесь уместно, поскольку последовательность жестов заранее установлена, содержит элементы ритуала и церемонии. Подобные множества, как и язык, включают в себя жесты-символы, жесты-знаки и жесты-сигналы. Символ содержит смысл; знак отсылает от означающего к означаемому; сигнал требует немедленного или отложенного действия – агрессивного, эмоционального, эротического и т. д. Пространство воспринимается как промежуток, отделяющий отложенное действие от жеста, который его предвещает, подготавливает, означает. Жесты чередуются по принципу противоположности (быстрые или медленные, резкие или мягкие, мирные или грубые) и в соответствии с ритуальными (кодированными) правилами. Тем самым они образуют язык, в котором выразительное (телесное) и значащее (для других тел и сознаний) существуют нераздельно, как природа и культура, абстракция и практика. Исполненная достоинства походка требует, чтобы движения тела следовали осям и плоскостям симметрии, не искажая их при перемещении: прямая спина, так называемые гармоничные жесты. Напротив, смирение и унижение пригибают, прижимают тело к земле, требуют, чтобы побежденный простерся ниц, молящийся встал на колени, а виновный понурил голову и пресмыкался. Милосердие, снисхождение допускают компромиссы – наклоны головы, поклоны.

Разумеется, эти коды – принадлежность определенного общества; они предписаны для тех, кто к нему принадлежит. Принадлежать к тому или иному обществу означает знать и использовать его коды – коды вежливости, учтивости, объяснения в любви, переговоров, заключения сделок и торговли, объявления войны (коды дерзости, нанесения оскорбления, объявления военных действий дополняют и подкрепляют коды заключения союза).

Следует особо подчеркнуть значение локусов и пространства для жестикуляции[105]. Верх и низ – то есть земля, ноги, нижние конечности; голова и то, что над ней: волосы, парики, султаны, шляпы, зонтики и т. д., – имеют свой смысл. Как и правое и левое (левое на Западе связывается со злом, несет на себе черную метку). Эту символику и смыслы усиливают голоса, пение – степенные и резкие, высокие и низкие, громкие и тихие.

Жестикуляция воплощает в себе идеологию и связывает ее с практикой. Благодаря ей идеология перестает быть абстрактной и выражает поступки через жесты (поднятый кулак, крестное знамение). Жестикуляция связывает репрезентации пространства с пространствами репрезентации, по крайней мере в некоторых особых случаях: церковные жесты, посредством которых священнослужители обозначают в сакральном пространстве жесты божества, воспроизводя сотворение мира. С другой стороны, жесты соотнесены с предметами, наполняющими пространство, – мебелью, одеждой, орудиями (кулинария, труд), играми, жилищами. Что свидетельствует о сложности жестикуляции.

Обладает ли жестикуляторное начало почти бесконечным, то есть не поддающимся определению, множеством кодов? Этот скользкий момент можно прояснить уже сейчас. Множественность кодов относится к числу обязательных детерминант: например, жесты повседневные и жесты праздничные, ритуалы дружбы и вражды, бытовая микрожестикуляция и макрожестикуляция огромных толп. Но разве нет жестов, знаков или сигналов, позволяющих менять коды или субкоды, прерывать один код и переходить к другому? Безусловно, есть.

Правильнее было бы говорить о субкодах и общих кодах (что позволило бы при необходимости классифицировать их по родам и видам), а не бесконечно умножать сущности, коды. Нужно применить к этим сравнительно новым понятиям (кодирование, декодирование, сообщение, расшифровка) принцип бритвы Оккама! А главное – не следует мыслить или воображать себе код пространства как субкод дискурса, который выстроит пространство по образцу дискурса или одной из его модальностей. Изучение жестов этого не позволяет.

Задача всех этих соображений и рассуждений – не рационализировать жесты, а прояснить отношения между жестикуляцией и пространством. Почему восточные народы живут на уровне земли, имеют низкую мебель и, отдыхая, садятся на корточки? Почему на Западе мебель жесткая, с прямыми углами, требующая напряженной позы? Почему граница, разделяющая эти типы поведения и (не оформленные словесно) коды, совпадает с границами религиозно-политическими? Разнообразие здесь столь же непостижимо, как и разнообразие языков. Быть может, анализ социальных пространств позволит ответить на эти вопросы.

Организованные, то есть ритуализованные и кодифицированные, жесты не только совершаются в «физическом», телесном пространстве, но и порождают пространства, произведенные жестами и для жестов. Последовательности жестов соответствует связная последовательность четко очерченных сегментов пространства; сегменты повторяются, но из их повтора рождается нечто новое. Таковы клуатр и прогулочный дворик в монастыре. Зачастую произведенные таким образом пространства полифункциональны (агора), хотя некоторые жестко заданные жесты (спортивные, военные) уже на очень раннем этапе произвели особые локусы: стадионы, ристалища, военные лагеря и т. д. Ритм большинства этих социальных пространств задан жестами, которые в них производятся и которые их производят (эти пространства измеряются в шагах, локтях, футах, ладонях, дюймах и т. д.). Пространства порождают как бытовая микрожестикуляция (тротуар, коридор, место, где принимают пищу), так и самая торжественная макрожестикуляция (галерея, окружающая хоры в христианских церквях, подиум). При соприкосновении жестикуляторного пространства и представления о мире с его символикой возникает великое творение – например, клуатр. Величайшая удача: жестикуляторное пространство приземляет пространство ментальное, пространство богословского созерцания и абстракции; оно позволяет ему получить выражение и символическое значение, включиться в практику строго определенной группы в строго определенном обществе. В подобном пространстве жизнь, протекающая между самосозерцанием, осознанием собственной конечности, и созерцанием трансцендентной бесконечности, исполняется счастья, сотканного из умиротворения и приятия своей неутоленности. Клуатр, пространство созерцателей, место прогулок и собраний, связует теологию бесконечного с ее особым, конечным локусом, четко определенным в социальном плане, не имеющим строгой специализации, но обусловленным своей принадлежностью к данному ордену и данному уставу. Колонны, капители, скульптуры – все эти семантические дифференциалы размечают маршрут, заданный шагами созерцателя в часы отдыха, также отданного созерцанию.