Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

усталостью, читались решимость и грустное достоинство. Не будь у меня скованы руки, я помахала бы ей в ответ…

Заглянув в себя, как заглядывают в старый заброшенный колодец, я обнаружила, что перспектива вынужденного одиночества меня нисколько не пугает. Страх, который я все последнее время испытывала, не то чтобы исчез, скорее, притупился или, что более вероятно, – свернулся и угнездился: такое, я читала, бывает с людьми, прошедшими войну.

Но я-то не прошла. Меня нет на фотографиях, запечатлевших отходы ее омерзительного производства: дымящиеся руины, остовы сгоревших домов, сутулые вороны на голых кирпичных трубах, раздолбанные шоссейные дороги, искореженные машины, мертвые тела, замершие в самых нелепых позах, словно ползущие вдоль обочин, – не будь я прикована к креслу, я бы встала, чтобы бросить в лицо этой безумной самодовольной тетке (к тому же вульгарно накрашенной) все, что я о ней думаю.

Разумеется, я бы это сделала. Если бы она была здесь. Но в том-то и дело, что ее не было. Мало того, ею и не пахло, как ни втягивай обеими ноздрями воздух в тщетной попытке уловить тяжелый запах ее дешевой, подмоченной затяжными осенними дождями махорки, разбавленный формалиновым запахом искусственных могильных цветов.

Здесь, в салоне самолета, не пахло ничем.

Только представьте: несколько часов кряду десятки людей проводят в закрытом помещении – как могло случиться, что после них не осталось ни единого запаха? Обескураженная, я тревожно поводила носом; помнится, я даже привстала.

В это же самое мгновение занавеска, отделявшая бизнес-класс от общего салона, едва заметно колыхнулась. Послышался строгий женский голос (по характерной интонации можно было понять, что стюардесса говорит по-английски), но сама она не показывалась. Должно быть, ее что-то задержало – какой-то непорядок, который она обязана устранить.

Словно в подтверждение моей смутной догадки, по другую сторону занавески возникли еще два голоса – оба мужские. Меня это обрадовало: выходит, я не одна.

А вот и она – не сказать, что молодая, скорее, пожилая, лет шестидесяти, в длинном белом фартуке, надетом поверх щеголеватой лётной формы, и стянутом на талии на манер сестер милосердия времен Первой мировой войны. Она стояла в проходе, оглаживая фартук, наметанным взглядом обводя пустые кресла. Наконец, ее взгляд остановился на мне.

Чувствуя распухающие запястья, я ждала, что изумленно всплеснув руками, она кинется ко мне на выручку; ловко отщелкнет карабины; мы обменяемся парой вежливых фраз (она: «Ах, простите…» – я, проявляя великодушие: «Ничего страшного, бывает…»); улыбнемся, удаляя из памяти это глупое, нелепое недоразумение, и, довольные друг другом, расстанемся. Она вернется к служебным обязанностям, а я, небрежно накинув на плечи свое стеганое, на рыбьем меху, пальто, сойду на грешную землю, чтобы влиться в толпу пассажиров: отчего-то мне представилось, будто мои недавние попутчики прохаживаются взад-вперед по летному полю – то притопывая, чтобы разогнать кровообращение, то, из тех же соображений, потряхивая затекшими кистями.

Каково же было мое разочарование, когда она, нервно теребя лямки фартука, направилась в хвост самолета. Я собралась было крикнуть ей вслед: «Эй, постойте, вот же я – тут», – но она меня опередила. Обернулась и спросила:

– Вы не видели маленького мальчика… или девочку?

Это или меня озадачило. Младенец, рожденный на борту? В таком случае где его мать – родила и оставила?..

Истолковав мое молчание по-своему, она достала из кармана фартука потрепанную книжицу – как оказалось, русско-английский разговорник (можно только гадать, было ли это совпадением или прямым свидетельством того, что меня недосчитались), – старательно пролистала и обратилась ко мне по-русски, держась привычной ей английской интонации, но заметно коверкая слова. В ее неумелом исполнении мальчик превратился в «мальшика», а девочка – в «девашку».

Не знаю, это ли причина, но в моей затуманенной голове немедленно сложился ответ: если вы ищете потерянного ребенка, я охотно вам помогу, при условии, что вы́ поможете мне, ослабите эти чертовы карабины. Я уже была готова выдвинуть это справедливое требование, когда осознала, что не могу вымолвить ни слова – будто не только на мои руки, но и на язык, гортань и голосовые связки наложены ремни безопасности.

Пока я силилась понять, что со мной происходит, она, покачав головой, сунула русско-английский разговорник в карман впереди стоящего кресла; торопливо нагнулась, подняла с пола мягкую игрушку – маленького рыжего клоуна, забытого бесследно исчезнувшим «мальшиком» или «девашкой», и вместо того, чтобы прийти мне на помощь, выключила лампочку, горевшую у меня над изголовьем.

Шевеля губами, как рыба, выброшенная на берег, я пыталась поймать ее взгляд. Зажав растрепанного клоуна под мышкой, она смотрела пустыми, невидящими глазами, словно сквозь меня. Что-то подобное было и раньше, вот только где и с кем?.. Ухватившись за эту соломинку, я старалась вспомнить и, по всей вероятности, бы вспомнила, если бы не громкие настойчивые возгласы, которые донеслись из бизнес-салона.

Стюардессу словно подменили. Ее взгляд сфокусировался, как видоискатель фотоаппарата, наведенный на резкость. Ах, если б только это! Изменились черты ее лица: опущенные уголки губ вздернулись, глубокая морщина, залегавшая меж бровей, разгладилась, носогубные складки, выдающие ее почтенный возраст, исчезли. Казалось, она сбросила с себя тяжелый груз прожитых лет и теперь походила на юную девушку, принявшую на себя обязанности сестры милосердия.

Необъяснимое перевоплощение, напоминающее путешествие во времени, подняло сумбур в моей бедной затуманенной голове. Из сумбура всплывали разрозненные картинки: медицинский респиратор на придверном коврике; такси с горящими фарами; водитель, лихо пересекающий двойную сплошную; пустой перекресток, последний перед Троицкой площадью, где с нами поравнялась черная машина, – прежде, чем картинки взвихрились и погасли, я успела заметить, что меня на них нет. Как если бы двойная сплошная, которую пересек мой странный водитель, означала нечто большее, чем элемент дорожной разметки; как если бы время, священная корова, слизнуло мое изображение своим шершавым, весь в пупырышках, языком.

Скользнув по мне беглым невнимательным взглядом, стюардесса скрылась за занавеской.

Предоставленная сама себе, я решила не поддаваться грустным мыслям. Как бы то ни было, эта глупая история не продлится вечно. Рано или поздно обо мне вспомнят и спохватятся. Другое дело, что неловкое положение, в котором я по невероятной случайности оказалась, отнюдь не располагало к веселью. Иначе как мучительным назвать его было трудно. Не руки – рук я почти не чувствовала, меня тревожила немота.

Раздумывая над тем, связана ли моя немота с обездвиженными руками, а если да, то каким образом, я невольно косилась на занавеску. Если раньше она слегка подрагивала, теперь прям-таки ходила ходуном. Предположив, что по ту сторону происходит что-то нешуточное: по меньшей мере потасовка, а