Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

ты взяла? У господ все схвачено. Вызовут специальную службу. Упакуют в лучшем виде».

«А дальше?»

«Ничего, – он пожимает угловатыми плечами. – Будешь стоять на книжной полке».

У меня перехватывает дыхание.

«Не бойся, – он говорит, – приспособишься. Все приспосабливаются. Скажем, я. Как видишь, прекрасно сохранился. А все потому, что был осмотрительным, не пошел по скользкой дорожке…»

«Если ты сейчас же не заткнешься, я… я не знаю, что с тобой сделаю».

«Хочешь набивать шишки – пожалуйста, – он включает обиженного родителя. – Попомнишь мои слова, да только поздно будет…»

Отцовские интонации, дрожащие в его речах, вызывают во мне ответный приступ дрожи. Я чувствую себя книгой, из которой вырваны лучшие, самые важные страницы. Никто и никогда не узнает, какой могла бы стать моя единственная и неповторимая жизнь. Через двадцать лет меня обнаружит какой-нибудь досужий читатель, невнимательно пролистает и равнодушно отложит в сторону…

«Не ты первая, не ты последняя», – он тычется лбом в мою потерявшую чувствительность щиколотку.

Чтобы случайно не расплакаться, я смотрю в окно. На фоне всепоглощающего тумана мое слабое отражение становится расплывчатым. Мне не уловить разницы между воображаемым и действительным; между прижизненным и посмертным – все былые границы нарушены и размыты.

«А хочешь, – он вторгается в мои мысли, – поиграем в слова».

«И что это даст?»

«Может, и ничего. А, может, всё».

«Ладно, – я говорю, – попробуем».

«Так и я об этом: не ждать, а готовиться… Ну-с, кто начнет?»

Я.

Мое первое слово: снег.

Я стою на горе. Если смотреть со стороны, моя гора не кажется такой уж высокой. Впрочем, дело не в горе, а в снеге. Всюду, сколько хватает глаз, расстилается снежная целина – сплошная, нетронутая. Я стану первой из нашей семьи, кто осмелится ее нарушить. Кто-то удерживает меня, хватает за руки. Мне не надо оборачиваться, чтобы понять – кто. Мои послушные родители, которым я обязана всем, в том числе житейской мудростью: не лазай по горам; будь с теми, кто ходит по равнине. Будь как мы.

Я вырываюсь и лечу – вниз, по крутому склону, не оглядываясь назад, не жмурясь от прямого солнца; лечу, отбросив лыжные палки, испуская пронзительные крики радости… Снежная целина встает дыбом, со всего размаха бьет меня в лицо. Я падаю со стоном, ползу, превозмогая боль в сломанной щиколотке. Боль – капкан, из которого так просто не вырваться…

Он говорит, ты сама виновата: снег – неудачный выбор. Мы не эскимосы. Это у них существует сорок названий снега: можно выбрать что-нибудь более-менее безопасное.

А у нас? В нашем языке.

Разумеется, есть. Удивительно, как ты до сих пор не догадалась.

Подскажи, на какую букву.

На ту же, на какую снег.

Мы ждем, скованные словом, для которого в русском языке существуют десятки суррогатов: малодушие, оторопь, испуг, трусость, паника, тревога, беспокойство, мнительность, опаска, несмелость – список можно продолжить, но и этого хватит с лихвой, чтобы сделать правильный выбор.

Если не с первой, то хотя бы с третьей попытки. Весь вопрос в том, будет ли у нас время, чтобы ее предпринять.

Из-за занавески появляется небольшая, но весьма колоритная процессия. В сущности, те же и оне же, но сейчас их не так-то легко узнать. Они успели переодеться. Тощий – он выступает первым – избавился от «клубного» костюма, пошитого на заказ в лучшем из лучших ателье. На нем старинные латы; продолговатую голову венчает рыцарский железный шлем. Луноликий, отстав на один шаг, торопливо прилаживает к плоской голове камилавку (впрочем, настаивать не буду – в средневековых атрибутах власти я не сильна). Карнавальное шествие замыкает стюардесса: изображая безграничное милосердие, она облачилась в белый, туго накрахмаленный халат. Скрывая свои истинные чувства, я попыталась сосредоточиться. Со стюардессой – понятно. А эта страшная и одновременно потешная парочка – кого они косплеят?

Поскребя по сусекам ослабшей памяти, я достала «рыцаря» и «епископа». Действие сна, в котором они явились мне впервые, разворачивалось в поезде, куда их вызвал почтовик, прикинувшийся проводником. Случайное совпадение или начало зловещей шахматной партии?

Чтобы получить ответ, надо было дождаться, когда они заговорят.

Готовясь к предстоящему разговору – столь же трудному, сколь и невразумительному, – я чувствовала на себе их взгляды; каждый весил больше, чем взгляд живого человека: тяжелые, нали́тые кровью и свинцом.

Волны, исходившие от них, бились о мой песчаный берег, разрушая устоявшуюся береговую линию – постепенно, но неуклонно. Моя надежда на достойный отпор осыпáлась тонкими струйками – как песчаный замок, построенный руками ребенка. Первыми, как можно было ожидать, пали смотровые башни, за башнями – стены, как оказалось, непрочные. Единственное, что оставалось нетронутым, – фундамент с его разветвленной системой коммуникаций: подземными ходами, уходившими во влажную, пропитанную соленой водой глубину. Кристаллики этой соли катились по моим щекам, разъедая беззащитный кожный покров – оставляя глубокие, как медикаментозный сон, порезы, из которых проступали капли густой венозной крови.

Я бы многое отдала, чтобы закрыть лицо руками. Но чтó, кроме общей тетради с разрозненными, почти случайными заметками, я могла им отдать, если все, что я мнила своим, так и так было отнято…

Бледный, словно обескровленный палец высокого коснулся моей щеки. Всего на мгновение, но оно длилось, стремясь к бесконечности.

Хочет напиться моей крови? Или примеривается, чтобы размахнуться и ударить? Предположения одно страшней другого толпились в первом круге моей искаженной памяти – как в лимбе, где ожидают своей участи некрещеные младенцы и добродетельные нехристиане: атеисты, философы, поэты и врачи. Казалось, я слышу их безутешный плач и горестные стоны. Сонм неприкаянных душ пронесся мимо.

Лишь тогда я поняла, как жестоко я ошиблась.

Жмурясь и урча от наслаждения, он слизывал налипшие на кончик пальца кристаллики соли.

Другой, не переставая гримасничать, следил, как розоватые, со следами крови, кристаллы исчезают у того во рту.

От мысли, что могу расплатиться с ними своими слезами, я испытала новый прилив надежды. Остаток моих невыплаканных слез – не такая уж неподъемная цена за тридцать лет счастливой жизни, когда мне была предоставлена бесценная возможность: властвовать собой.

Мои мучители лукаво переглядывались – с видом хитрецов, которые надули всех и вся и теперь готовятся пожать богатый урожай своей извечной, проверенной веками, предприимчивости – и в целом я подчеркиваю, в целом себя оправдавшей. То, что речь не обо всех, сути дела не меняло: я – одна из бесчисленного множества таких же неприкаянных душ; статистическая погрешность, жертва лотереи, если угодно, игры, в которой ставится на кон чья-то единственная и уже по этой