Первые четыре века христианства - Андрей Николаевич Муравьев

льстивые покушения Валента, искавшего склонить именитого мужа на свою сторону. Ариане бежали из Кесарии; пресвитер Василий сделался правою рукою и единственным советником своего архипастыря, и, подобно Иову — оком слепых, ногою хромых, ибо все странные и убогие притекали к его покрову, и в тяжкую годину голода он сам разносил пищу по улицам и устраивал богадельни для призрения болящих. Отец иночествующих, которых назидал своими правилами, он сделался светильником и для всего клира, изложив на хартии чин Божественной литургии, изустно передаваемый от времен Апостольских, потому что чин сей не мог более оставаться в одном предании устном, ради крайнего умножения пресвитеров и для соблюдения его от неправильных приложений. Таким образом Иерусалимская литургия Иакова, брата Господня, с некоторыми сокращениями и с изложением молитв, в более догматическом и богословском духе, по нуждам времени, сохранилась в чине богослужения Великого Василия, который доныне неизменно совершается во всех православных церквах Востока.

Григорий дружески разделял благочестивые заботы сотрудника своей юности и служил ему утешением в скорби, когда кончина нежно любимой матери повергла Василия на одре болезни, хотя и сам посещен был смертью брата Кесария и сестры Горгонии; он оплакал их в надгробных словах, которые сохранили потомству домашние добродетели его семейства. Но укрепляя Василия, ревностно содействовал Григорий и престарелому отцу, примирив его с иноками, озлобленными против своего пастыря за то, что некогда подписал с прочими исповедание Риминийское. Провидение соблюдало святого старца, удрученного годами и болезнью, на великий подвиг, и в самый день Пасхи чудесно восставило со смертного одра, когда все отчаялись в его жизни. Внезапно поднялся он и совершил молитвы в своей ложнице, сообщаясь духом с паствою, которая торжествовала в храме светлое Воскресение, а на другой день и сам уже мог служить литургию к утешению верных, подвигом же, для которого призывался свыше, было избрание Василия на престол Кесарийский.

Евгений епископ умер, и в этой великой митрополии возобновились смуты, бывшие при его насильственном поставлении: областные епископы не могли согласиться между собою в избрании ему преемника и в такую минуту, когда один неудачный выбор мог поколебать все Православие Востока, ибо от первенствующего престола Кесарийского зависела или принимала пример большая часть Церквей Малой Азии. Григорий чувствовал важность мгновения, и старец ожил духом, действуя как юноша. Послания его, то увещательные, то укорительные, ходили по всей области; он указывал всем на Василия, как на единственную опору Православия, и когда некоторые епископы отзывались о его телесной немощи, Григорий горько обличал их, что не борец, а святитель нужен Церкви, и убедил благочестивого Евсевия Самосатского прийти на собор Кесарийский, чтобы действовать в пользу Василия. Видя, что еще не достает одного голоса для правильного избрания, Григорий сам подвигся с одра болезненного, велел нести себя в город, чтобы испустить последнее дыхание для блага Церкви, взошел в собрание епископов, к общему их изумлению, повелевал, молил, наконец, рукоположил Василия и, водворив его на кафедре, как бы обновленный сам своим подвигом возвратился с торжеством в Назианз. И там еще он одолел, кротостью и терпением, недовольных епископов, которые восставали против него и Василия, препятствуя избранию великого мужа, доколе, наконец, общее удивление к добродетелям избранного не заглушило частную зависть. При самом начале краткого, восьмилетнего своего святительства, Василий показал уже, чего могла ожидать от него вселенская Церковь.

Скорбя духом о упадке и раздорах Церквей Востока, после долгих гонений арианских, он решился, с помощью Божиею, водворить в них мир, и прежде всего обратился к великому старцу Афанасию, как единственной, никогда не колебавшейся опоре Православия. «Тебе, достоуважаемый отец, — писал он, — подобает оставить по себе памятник тебя достойный и увенчать последним подвигом труды, подъятые за благочестие. Сам я, неопытный, сокрушаюсь о бедствиях Церкви: какова же должна быть печаль твоя, ибо ты некогда видел союз и усердие верных! Мне кажется, одно нам средство спасения с епископами Запада, если только они примут в нас участие с тою же ревностью, какую явили у себя; но кто подвигнет их на великое дело? Пошли на запад избранных мужей твоей Церкви, чтобы изобразить епископам наши страдания и научить их, как помогать нам; будь Самуилом всех Церквей, вникни в скорбь плачущего народа, принеси Господу умиротворительные молитвы и водвори опять тишину; исцели болезнь Церкви Антиохийской, как врач искусный, устроив в ней согласие верных, и от этой главы Востока прольется здравие по всему телу»,

В таких же почтительных выражениях писал Василий и к епископу Римскому Дамазу, поставленному по смерти Ливерия, но еще не утвердившемуся на своей кафедре, ибо в то же время несколько мятежных клириков избрали себе другого епископа Урзина, и смятение паствы Римской прекращено было только властью царской, изгнавшей соперника Дамазова. «Надлежало бы укрепить узы древней приязни, достоуважаемый отец, и возвратить утраченный мир, которым некогда наслаждались отцы наши: весь Восток, от Иллирии до Египта, волнуем страшною бурей, воздвигнутой ересью Ария. Мы надеялись получить некую ослабу твоим посещением; ныне же хоть пошли нам в утешение от лица своего мужей, могущих водворить согласие в Церквах Божиих. Мы не просим чего-либо странного, ибо знаем любовь, искони одушевлявшую святых на такие подвиги, и по преданиям нам известно, что один из твоих блаженных предместников, Дионисий, столь славный своими добродетелями, почтил Церковь Кесарийскую грамотами в тяжкую для нее годину. Мы не боимся оков телесных, но духовных уз ереси; если не поспешишь, скоро некому будет помогать».

Возбуждая также к миру епископов соседних областей, чтобы действовали с ним общими силами, Великий Василий трогательно изображал свое тяжкое положение: «Вы знаете, что я выставлен злобе еретиков, как высокие утесы ярости волн; я удерживаю их бурю и не даю потопить того, что за мною. Не к себе отношу такую твердость, но милости Бога, являющего силу Свою в немощи человеческой, как Сам Он выразился устами Своего Пророка: «Меня ли не убоитесь, оградившего песком море?» Ничего нет слабее и ничтожнее песка, однако же Господь удерживает и смиряет им неизмеримость пучин морских. И поскольку я слабее песка, вы бы должны были, возлюбленные братия, посетить меня в моей печали и укрепить в начинаниях, или исправить в погрешностях, чтобы в чем не заблудился, как свойственно слабости человеческой».

С таким непритворным смирением говорил о себе Василий, которого Великий Афанасий называл славою Церкви, Григорий же, друг его, лучшею искрою в ней горевшею, когда завистники святого мужа упрекали его за то, что не с такою ясностью излагал учение о Божестве Духа Святого, с какою гремел о