Цимес - Борис Берлин

была долгая, больше полугода, связи почти никакой, — есть, есть еще такие места на земле и такие командировки, что тут поделаешь.

Невозможно было поверить, что она просто не дождалась. Он и не верил, только от этого было не легче. Саша исчезла, словно и не было ее никогда, — совсем. В ее квартире жили чужие люди, по телефону отвечали разные незнакомые голоса — какой-то офис. Ее окружение, сослуживцы, те, кого он знал, кого смог найти, пожимали плечами — вдруг уволилась, уехала, куда — не сказала, попрощались по телефону, обещала звонить…

Время вернулось, а жизнь… нет, не кончилась, конечно. Она просто стала серая — цвета исчезли, не стало их больше, словно отменили. И он понял, что Саша и была его единственная любовь. Не то чтобы он задумывался об этом, нет, вот только тоска не ушла, стала привычной, временами почти незаметной, прижилась, — и это было хуже всего.

Только много позже — прошло целых три года, случайно — он узнал. Увидел однажды у метро ее подругу, вспомнил, подвез до дому. Та и проболталась…

Очень редкое заболевание, называется просто: «картонная кожа». Разумеется, у него есть обычное медицинское название, и латинское тоже есть. Нет только лечения, вот в чем дело. Настоящего — нет. Кожа постепенно, иногда очень медленно, грубеет, теряет чувствительность, делается неживой, как картон. Это может длиться долго. Иногда — годы.

Она знала. И позволила себе быть счастливой сколько смогла, до тех пор, пока… То, что его в тот момент не было рядом, все упростило: не было объяснений, вопросов, сочувствия, вообще ничего не было.

Не стало и ее, словно тоже не было никогда. Мираж…

А теперь вот — Катя.

«…наконец, а я? Молчу, как дура, глаз на него поднять не могу, а ведь ждала, и как ждала. Что же делать-то? Если бы раньше, всего на несколько лет, еще до… Он же не виноват, Сережа, никто не виноват. Мы же с ним живем, не просто в кино по вечерам. И Антошка, да и привыкла я к нему, уже привыкла. Слово-то какое ужасное, господи. Лешенька, миленький, хоть ты мне подскажи — оттуда. Ну пожалуйста, только ты один и можешь…»

Вот откуда это берется — стоит перед тобой совершенно незнакомый человек. Вроде бы самый обычный, ничего особенного, а губы твои уже улыбаются и не просто улыбаются, а в ответ на его улыбку. И ты уже совершенно точно знаешь, о чем он думает и что скажет, и что это все совсем не важно, потому что сердце твое начинает биться и трепетать, как у самой настоящей канарейки. И молчишь не оттого, что вдруг перехватило горло и забылись все слова, а потому что они — слова — бессильны. И начинаешь петь каждым своим движеньем — глаз, рук, движеньем души, всем своим существом, всем горлом — вот как птица.

И нет этому конца…

А началось все с обычного театрального буфета.

— Простите, можно задать вам вопрос?

— Какой?

— Видите ли, мы тут поспорили, кто вам больше нравится: Онегин или Ленский? Чисто по-женски, а?

— Если по-женски, ни тот ни другой. Или вы в смысле вокала?

— Нет-нет, я совсем в другом смысле, вы совершенно правильно поняли. Так кто?

— А вы с кем поспорили?

— С Лешкой, простите, с Алексеем, так его зовут. И меня тоже. А вас?

— Значит, Алексей и Алексей. И где же он, этот ваш приятель?

— Так он это я и есть. И я тоже я, понимаете? Два в одном, представляете, как вам повезло?

— Ага, понятно. А тот второй такой же самоуверенный, как и вы?

— Ну что вы, гораздо больше. Я против него… Но вы так и не ответили на мой вопрос — кто?

— Пожалуй… Гремин. Да, конечно, Гремин. А вам? Наверное, Татьяна?

— Не угадали. Нам нравится Пушкин, Александр Сергеевич. А если серьезно… Как вас зовут, вы тоже так и не ответили.

— Катя.

— Вот вы и нравитесь больше всего — Катя…

Потом было много чего. В армии засчитывают день за три, год за три — это если война. А как засчитать день счастья? А если их, этих дней, набралось на целых два с половиной года, и каждый был, как первый и последний, как единственный.

— Знаешь, иногда я смотрю на тебя, особенно если долго не видела — ну, день или два, — и мне сразу плакать хочется. Почему?

— Это Бахти. Девятая степень божественной любви.

— Все-то ты знаешь… А почему девятая?

— Потому что, если любишь по-настоящему, оказываешься на девятом небе. Именно там.

— Сразу на девятом? А как же первые восемь?

— Они не считаются, и все. Кришнаиты знают в этом толк. И летчики, конечно, тоже.

— Конечно.