Цимес - Борис Берлин

— Все?

— Ничего не говори, просто вслушайся — не только в сами эти слова, но и в тишину после них.

Наташа встает, и ветер тут же подхватывает и начинает трепать ее светлые волосы. Она еще слишком юна, чтобы называться красивой, но вот-вот расцветет. Чуть раскосые, влажно-зеленые глаза, слегка выступающие скулы и матовая кожа — ах, эта вечная капля дикой монгольской крови. Еще у нее сильные стройные ноги и тонкие руки, которыми она размахивает, когда волнуется, — вот как сейчас. Временами она кажется мне почти родной, может, потому, что так похожа на меня прежнюю. Тогда я удивляюсь — то ли тому, что тоже была когда-то молодой, то ли тому, что на самом деле такой и осталась, если не считать отражения в зеркале. И все-таки мне совсем не хочется спорить с ней, и доказывать, и…

— Не понимаю. У тебя такое лицо, такой взгляд… Снисходительный. Почему, Рита? Ну что такого особенного ты успела в жизни? Увидеть больше стран? Прочесть больше книг? Узнать больше мужчин?

Она в самом деле завелась не на шутку, даже губы дрожат — вот-вот заплачет.

— А я знаю, почему! Ты боишься: а вдруг я права? Потому что ты сама когда-то думала так же. Когда-то давно. И верила в то, что уже почти совсем забыла сейчас. Потому что в тебе сидит страх. Страх показать, что у тебя внутри на самом деле. У вас у всех так, поэтому вы называете себя взрослыми. Вы без конца твердите о любви, а сами спешите задушить ее, едва заподозрив, что она может появиться. Разве нет? Хотя вы никогда не признаетесь в этом — ни один из вас, и ты тоже.

— Наташенька, да что с тобой? Если ты сама все понимаешь, так о чем же спорить? Просто каждому возрасту свое — ничего не поделаешь. И хорошо, что так.

— А я не хочу! Не хочу, как ты! Бояться своих слез, своей любви — не хочу!

Ну вот, наконец-то она расплакалась — беззвучно, только слезы, слезы, слезы. Плачь, милая, плачь, после этого всегда легче, почти всегда. Но все-таки: что же это такое? Что-то с ней не так, я же вижу. Влюбилась, что ли?

— Ну-ка, погоди… — я беру ее за руку. — Что-то случилось, да? Что-то, чего я не знаю и никто вообще не знает, ни родители, никто?

2

Аиста гнездо на ветру.

А под ним — за пределами бури –

Вишен спокойный цвет.

Сколько времени мы знакомы? Да всю ее, Наташину, жизнь. Все ее семнадцать лет, даже больше. Потому что Маришка, ее мать, — моя школьная подруга. Мало того, даже работали мы довольно долго в одной школе — я преподавала английский, она математику. Правда, она работала больше для удовольствия — ставка у нее была мизерная, — в основном чтобы показаться в учительской в новом дорогом наряде и рассказать, в каком ресторане они с мужем ужинали накануне вечером. Впрочем, это продолжалось не слишком долго: как и полагалось владельцу полулегального бизнеса и шальных денег, он довольно скоро ее бросил, и она снова оказалась прежней Маришкой — незаменимой и почти родной. У меня, между прочим, к тому времени уже был горячо любимый муж и наши драгоценные двойняшки: Котя и Мотя — Костя и Матвей. Маришка часто приходила к нам, мы пили чай, болтали, иногда она нас выручала — сидела с мальчишками, даже оставалась ночевать. И вдруг…

Самое смешное — когда я была такой же, как сейчас Наташа, мне казалось, что нет ничего ужасней скучной, монотонной жизни, такой, как у всех, без «вдруг», с обязательным многоточием в конце. Я пребывала в уверенности, что уж у меня-то впереди значительные и незабываемые события, а главное — совершенно небанальные.

Именно так и случилось.

Однажды солнечным воскресным утром мой любимый муж, обстоятельно позавтракав и промокнув салфеткой рот, произнес:

— Рита, послушай… Я хочу, чтобы ты все правильно поняла… все обстоятельства… Мне нелегко говорить, но и молчать я больше не могу — все зашло слишком далеко. Понимаешь, мы с Мариной… Я прошу тебя дать мне развод. Она… Она беременна. Так уж получилось, прости. Дети, разумеется, могут