Цимес - Борис Берлин

появился, скажите на милость, этот ее любимый? Правда, совместное будущее они между собой не обсуждали, но ведь и так понятно, что человек настроен серьезно — по всему видно. Вот и канарейка тому прямое подтверждение. Ну кто, по-вашему, канарейку дарит просто так — от щедрости душевной, из любви к животным или еще почему? Да никто — умысел тут, и все. Явный умысел.

На самом-то деле это вовсе не канарейка была, а кенар, то есть мальчик. А они, как известно, поют, и поют так, что заслушаешься. Вот и наш тоже пел, и не просто пел, а лучше многих других, можно сказать — талант. Только пения его никто никогда не слышал, разве что случайно, потому что пел он почти всегда про себя — с самого своего детства. Кто знает, почему? Может, потому, что ни матери своей не помнил, ни братьев и сестер, а оказался почему-то почти сразу в зоомагазине, среди щеглов и волнистых попугаев в соседних клетках. Они, может, и ничего были ребята, только ужасно глупы и разговорчивы. А что может быть невыносимее для такой чувствительной птицы, каким был наш мальчик? Ему даже петь было неловко рядом с их пустыми, крикливыми разговорами ни о чем — чтобы не подумали чего, не начали коситься, — какие ни есть, а, как ни крути, соседи. Все же лучше, чем этот огромный желтый удав в вольере напротив. Вроде и не шевелится, лежит себе кольцами. А только однажды поймал малыш на себе его тяжелый взгляд и… Разве захочется после такого петь, да и до пения ли тут вообще? Хорошо хоть, вольер из крепкого толстого стекла, а все равно лучше не видеть…

Больше всего любил он ночь, когда наступала наконец тишина и можно было просто сидеть на жердочке и смотреть на небо — хоть и виден был лишь небольшой треугольник его между оконным переплетом и соседними крышами. Зато, когда ночь выпадала ясная и безоблачная, именно в этом месте появлялась маленькая мерцающая звездочка. В такие минуты как раз и хотелось петь, так хотелось, что невозможно было терпеть. Тогда-то он и придумал вот это самое — петь про себя. Ах, если б кто-нибудь мог услышать эти его трели, если б мог…

Может, и трудно во все это поверить, а может, и не надо вовсе. Главное, что сейчас его клетка стоит на широком белом подоконнике, и шторы никогда не задергиваются, можно видеть разноцветные деревья, и облака, и автобусы, и сколько угодно неба. И хоть за окном шумно, а как будто тихо-тихо. И петь хочется по-настоящему, в голос.

Антошка просовывает сквозь прутья клетки крохотный кусочек халвы и улыбается — молча.

— Антоша, скажи птичке: Кеша. Ну скажи: Ке-е-е-ша-а… Птичке ведь надо знать, как ее зовут, правда? — Катя подходит сзади, опускается на корточки, обнимает сына, прижимает к себе.

У халвы незнакомый запах и вкус незнакомый, странный, влекущий, хочется клевать и клевать без конца. А мальчик-то вроде ничего, надо бы к нему получше приглядеться. Халвы вот принес…

Антошка по-прежнему улыбается и по-прежнему молчит. Ему привычно хорошо и уютно — вот на подоконнике клетка с птичкой, за ней окно, за окном старый тополь. С ним, кстати, еще предстоит разобраться, вчера вечером на узловатой, самой ближней к окну ветке появился совершенно незнакомый белый кот и так нахально разлегся, словно весь этот тополь его и больше ничей, хотя на самом деле он давно уже Антошкин. Да, видно, придется разбираться и с котом, и с тополем вместе. Он чувствует сзади привычное Катино тепло, ее руки, и пахнет от нее вкусно: утром, сном и гренками. Еще от нее тишина, сквозь которую слышны даже канареечные мысли, такие же легкие, порхающие, заливистые, как сама птица. Вот они перелетают с подоконника на диван, оттуда на полку с книгами и дальше, дальше — на самого Антошку, на маму — изучают и даже вроде бы радуются.

— Давай-ка, Антошенька, прибирай потихоньку свои игрушки, а я пойду на стол накрывать, ладно? И пальчик в клетку не надо совать, а то птичка испугаться может и клюнуть. Больно будет. Понял?

Про игрушки он забывает сразу же, вернее — даже не вспоминает. Какие уж тут игрушки, если стоит протянуть руку — и пожалуйста, живая канарейка. К тому же своя собственная, домашняя, можно сказать член семьи, за которого он, Антошка, в ответе. Больше-то некому — у мамы свои взрослые дела, работа, кухня, магазины. Дядя Сережа, хоть сам канарейку и принес, и на подоконник поставил, и даже объяснял маме, как за ней ухаживать надо, вроде бы про нее забыл. Так, глянет мельком, ага, вот она, клетка, там же, где и раньше, порядок, значит. И отворачивается. На кого же птичке надеяться — только на него, на Антошку, так получается. У него тоже, конечно, дел хватает, иногда ни минуты свободной не остается, но птичка, она ведь живая, не игрушка, под шкаф или под диван не забросишь. Вот опять клюв раскрыл, наверно есть хочет. Сейчас мы его…

Кенар и правда раскрыл клюв, наклонил голову и с любопытством поглядел на Антошку: интересно, что это он с задвижкой возится? Неужели и в самом деле откроет клетку? И что тогда делать прикажете — улететь? Хм… Вроде полагается, конечно, только как это сделать, он же в дверцу руку свою просунул ладошкой кверху, а на ней… Неужели снова халва? Как же тут улетишь? Как? Детская ладошка мягкая, душистая, Кеша — ладно, так и быть, пусть будет Кеша — осторожно поднимает лапку и ставит ее сначала на большой палец, потом перескакивает на ладонь, перебирает коготками — не больно, а как-то странно, Антошка никогда такого не испытывал, тепло и словно щекотно внутри. «А она ведь и в самом деле живая, эта птица», — эта мысль мелькает и тут же исчезает. Зато делается так хорошо, как никогда еще не было, и ужасно хочется Кешу погладить по крохотному желтому хохолку, как